Генерал не прочь поговорить о рыцарстве, о дворянской чести, о «благородных чувствах», приносимых в жертву кумиру нового времени — деньгам, вовсе не налагает запрета на его житейские вожделения. И если он требует давать на театре одно «высокое», это не значит, что в личной жизни он пуританин. Тут как бы два разных счета — частный и общий, для себя и для других, и генерал умеет, когда это необходимо, пользоваться лишь одним из них, причем без ущерба для своей искренности.
Устройство головы «мудреца» таково, что в ней могут одновременно уживаться противоположные по смыслу идеи. Отделенные друг от друга глухими перегородками, они извлекаются в нужную минуту в зависимости от потребностей, что позволяет на деле разрушить принцип, а в теории и даже в собственном сознании оставить его неприкосновенным. Такой феномен стихийного двойного сознания, двойного счета, игнорирующего взаимосвязь явлений, пышно произрастает на почве умственного примитива, избавляя «мудреца» от мук совести и всегда тягостного сознания лицемерия.
Крутицкий готов покровительствовать всякого рода любовным грешкам и вольностям поведения, лишь бы «свободомыслие» из сферы личной, бытовой, домашней, не перешло бы в сферу политическую. У самого генерала горят удовольствием щечки, когда он напоминает ханже Турусиной о соединявших их в прошлом, видимо, не совсем безгрешных отношениях.
- Крутицкий. ...Я вот гулять пошел, ну, дай, думаю, зайду навестить старую знакомую, приятельницу старую... хе, хе, хе!.. Помните, ведь мы...
- Турусина. Ах, не вспоминайте! Я теперь...
- Крутицкий. А что ж такое! Что не вспоминать-то...
- У вас в прошедшем было много хорошего. А если и было кой-что, на ваш взгляд, дурное, так уж вы, вероятно, давно покаялись. Я, признаться вам сказать, всегда с удовольствием вспоминаю и нисколько не раскаиваюсь, что...
- Турусина (с умоляющим видом). Перестаньте!
Не внемля ханжеским протестам Турусиной, генерал настоятельно советует ей пользоваться всеми возможностями и еще «пожить как следует». Таково житейское кредо Крутицкого. Порицая нынешний «легкомысленный век» с позиций «вековой мудрости, вековой опытности», он с заметным сладострастием взирает на доступные удовольствия жизни и не осудит за них ближнего.
Во время первого знакомства с Крутицким с учетом этого Глумов и строит свою тонко рассчитанную игру. На вопрос генерала: «У тебя прошедшее-то хорошо, чисто совершенно?» — он со смущенным видом, создающим иллюзию простодушия, выдавливает из себя: «Мне совестно признаться перед вашим превосходительством». Расспросы обеспокоенного Крутицкого дают возможность Глумову приготовить ответ, эффект которого тонко рассчитан: «В студенческой жизни, ваше превосходительство... только я больше старых обычаев придерживался»; «То есть не так вел себя, как нынешние студенты».
В этой фразе большой политический заряд: «...не так вел себя, как нынешние студенты»,— это значит не устраивал бойкотов, не травил педелей, не участвовал в университетских волнениях. А с другой стороны, те же слова намекают на молодецкий размах в студенческих попойках, кутежах, дебошах, какие уже не по плечу «нынешним».
«Покучивал, ваше превосходительство,— со смирением признается Глумов,— случались кой-какие истории не в указанные часы, небольшие стычки с полицией».
«Чего тут стыдиться?» это жизненный и политический принцип генерала. Кто находит выход своей молодой энергии не в размышлениях о жизни и, уж конечно, не в попытках социального протеста, а в гульбе, мелком разврате, посещении французского театра, увлечении танцовщицами — тот «свой человек», добропорядочный член общества. Более того, любовные или иные «грешки», нравственная нечистоплотность, замаранность служат верной гарантией неучастия в «опасных» затеях, охранной грамотой благонадежности. Напротив, честность и моральная безупречность должны в этом смысле казаться подозрительными. Если человек не берет взяток, не кутит, не дебоширит, он — «не свой», непонятный, неведомо куда тратит время и, стало быть, от пего всего можно ждать.
Словом, «Чего тут стыдиться?» Крутицкого — это целая житейская философия, символ веры благонамеренного консерватизма. В пору общественной реакции безмыслие распространяется как зараза. Глупость становится общественной добродетелью. Отвыкшие и не умеющие думать стремятся отучить думать и других. Крутицкий видит вредоносность реформ уже в том, что всякое социальное изменение дает «простор опасной пытливости ума проникать причины». Любое проявление умственной независимости задевает и тревожит его.
То, что политический консерватизм обычно в ладу с глупостью — неоспоримо для автора комедии о «мудрецах». Труднее определить, в какой мере природная глупость толкает к реакционности, а в какой классовая реакционность понуждает к пущей глупости.
Убежденный крепостник и противник реформ мучительно морщит чело, но не может понять, что происходит вокруг. Ему кажется, что мир сошел с ума, помешался на переменах, и оттого любое дуновение новизны встречает у него злобную неприязнь. В глубине души Крутицкий убежден, что пресловутые реформы — временная уступка крикунам-либералам или того хуже — «затмение», вдруг нашедшее на самодержавную власть и губительное для нее самое. Но рано или поздно в Петербурге должны опамятоваться. Крутицкий верит в скорое возвращение старых добрых времен и решительно отговаривает Глумова от службы «по новым учреждениям»: «Ты ищи прочного места; а эти все городулинские-то места скоро опять закроются, вот увидишь».
Мысль о необходимости, исторической неизбежности перемен просто не входит в обиход тем и вопросов, затронутых сознанием старого крепостника. Для этого потребно хоть в малой мере обладать способностью рассуждать, сопоставлять, сравнивать, беря в расчет объективную реальность, неподвластную генеральской воле. Надо ли говорить, что Крутицкий начисто лишен этой способности. Вот и поди разбери, чего тут больше — глупости от природы или глупости по социальному положению. Время, история могут идти своим чередом, но у генерала внутри свой календарь, размеченный в лучшую пору крепостничества, и он привык сверяться только с ним.
