Старофранцузский героический эпос:

Пространство эпического мира

(статья А. Б. Щербакова)
При рассмотрении параметров эпического мира "шансон де жест" особое внимание обращает на себя пространство. Как правило, все сюжеты эпоса развернуты в неком мире, определенность которого значительно выше, чем мира рыцарских романов. А. Д. Михайлов в своей работе "Французский героический эпос. Вопросы поэтики и стилистики" отмечает, что "этот эпический универсум четко географически и хронологически очерчен, что, однако, не исключает, а даже предполагает для протагонистов эпоса дальние путешествия и посещения квазимифологических стран. Тем самым художественное пространство эпоса почти не знает размытости своих границ, равно как и временных аномалий и сдвигов". То есть, эпический мир четко очерчен в пространстве и во времени, и, главное, и в пространстве, и во времени четко соотнесен с миром современным, то есть с миром певца и его слушателей. Пространство эпического мира не является доминирующим началом. Четкие географические очертания имеет именно каролингское и посткаролингское пространство, уже Испания в "Песни о Роланде" предстает страной мало соотносимой с Испанией реальной. Наиболее показателен здесь пример поэмы "Ансеис Картахенский". Поэма дошла до нас в пяти рукописях, основная из которых, XIII века, приписывается некому Пьеру дю Риесу. Поэма, относящаяся к "жесте короля", — своего рода продолжение "Песни о Роланде". Карл Великий завоевывает Испанию и препоручает ее в управление рыцарю Ансеису, который становится "королем Испании и Карфагена", причем смешиваются испанская Картахена и Карфаген. Изучение пространства старофранцузского героического эпоса открывают работы Проспера Буассонада, подход можно охарактеризовать как привязку географии "шансон де жест" к географии реальной. Проспер Буассонад (в "Du nouveau sur la Chanson de Roland") производит топографическую привязку Вавилона "Песни о Роланде". Им оказывается Каир. Ту же традицию продолжает в своих работах Б. И. Ярхо, который, однако, указывает на предельную точность географического описания Франции (или, скорее, каролингского пространства), с другой стороны — на невероятное количество географических несуразностей при описании, например, Испании. Андрей Дмитриевич Михайлов от такого подхода в значительной степени отказывается, в его работах возникает идея возрастания мифологизации пространства "шансон де жест" по мере удаления от центра, которым становится Ахен. Это представляется несколько недостаточным. Такая картина в большей степени применима к артурианскому миру, однако эпический мир "шансон де жест" требует большей определенности. Это диктуется достаточно большим количеством причин, первая и главная их которых — сам принцип историзма старофранцузского героического эпоса, где всякое событие мыслится как истинное, следовательно, такое же требование абсолютной определенности предъявляется и к пространству, где эти события разворачиваются. В этом же контексте крайне актуально замечание Б. Н. Путилова о том, что "мотивы-ситуации определяют пространственно-временной континуум" в героическом эпосе. Эпический мир старофранцузского героического эпоса отражает не реальность, а то, что мыслилось в качестве реальности, причем вслед за М. И. Стеблин-Каменским мы понимаем под историзмом эпоса установку на истинность сообщаемого. То есть, эпический мир становится воплощением не реальности, а устойчивого представления о ней. Сама мифологизация пространства происходит по определенным законам, прежде всего — по закону симметрии, и строится на соотнесении с пространством библейским. Каир называют Вавилоном не только в поэмах "шансон де жест": то же самое происходит и в сочинениях хронистов крестовых походов, таких как Рауль Канский, автор "Деяний Танкреда" или Фульхерий Шартрский, автор "Иерусалимской истории", этой традиции следует и, пожалуй, наиболее осведомленный знаток мусульманского Востока — Гильом Тирский. Перу другого хрониста, Гвиберта Ножанского, автора "Деяний франков", принадлежит история "Вавилонского царства" (то есть фатимидского Египта и стран Магриба) и "Персидского царства" (мусульманских государств Сирии и Ирака). Опираясь на античных историков, в частности, Помпея Трога (Trogus Pomjlius, римский историк времен Августа, написал всемирную историю в 44 книгах: "Historiae Philippicae"), Гвиберт производит Царство Вавилонское от античного Вавилона, а Персидское — от парфян. Скорее всего, Гвиберт Ножанский передает вполне традиционную для образованного человека своего времени точку зрения. На это прямо указывает С. И. Лучицкая, предполагая
, что хронисты попросту накладывают античные сведения на политическую и этническую карты. Но, как нам представляется, такое объяснение недостаточно. Несомненно, что проявлялось внимание к античным авторам, однако не следует забывать, что, с одной стороны, средневековое мировоззрение в основе религиозно, а с другой — и значительно раньше, еще в произведениях "шансон де жест", география представлена точно таким же образом. Балиган в "Песни о Роланде" — эмир Вавилона и повелитель Египта. Обращает на это внимание и Поль Банкур в работе "Образы мусульман в произведениях "Жесты короля". В то же время, нельзя не заметить, что хронисты крестовых походов в общем-то имеют довольно слабое представление о мире ислама. Как и в "Шансон де жест", у всех хронистов мы видим описания мусульманских идолов, все тех же Магомета, Тервагана и Аполлона, титулатура мусульман серьезно начинает отличаться от показанной в "шансон де жест" только в хрониках Гильома Тирского. По-видимому, это тот случай, когда даже не литературная традиция, а значимая мифологема эпического мира начинает при столкновении с реальностью диктовать определенное видение окружающей действительности. Какое же значение эти топонимы приобретают в религиозном контексте? В качестве примера возьмем отрывок из "Песни о Роланде". 2614 Послал послов к Балиганту в Египет (Был тот старик в Вавилоне эмиром). Вавилон и Египет неоднократно упоминаются и в Святом Писании. "И трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят" (Откр., гл. 11,8); "И выкликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяний напоила она все народы" (Откр. гл. 18,2). Таким образом, мы видим, что евангельский Вавилон либо находится в Египте, либо тождественен ему, и это тот самый город, который породит Антихриста, и где воцарится Антихрист, и будет царствовать над народами. Балиган также царствует над сорока странами. Таким образом, параллель между Балиганом и Антихристом, между Вавилоном Книги откровений и Вавилоном "Песни о Роланде" видна достаточно четко. Таким образом, простое соотнесение пространства "шансон де жест" с реальной географией — не слишком продуктивный подход. Куда более правильным представляется понимание пространства эпоса как отражения существующей в эпическом мире и мифологическом сознании эпохи пространственной картины мира, причем определяющим моментом здесь станет совокупность ценностных ориентиров. "Шансон де жест" в наибольшей степени отражают сознание воинского сословия, важным принципом оказывается идентификация, которая опирается на оппозицию свой — чужой. То же и с пространством — свое пространство, прекрасно знакомое, пространство христианской империи, пространство сакральное, граничит с миром чуждым, не всегда понятным, миром, противостоящим пространству добра. Это пространство есть пространство нехристей-язычников, Однако и то, и другое пространство друг друга взаимодополняют, мир становится двуполярным, кажущаяся размытость исчезает. На одном полюсе — Ахен, где правит Карл Великий, на другом — мусульманский Каир, который прочитывается не как фатимидская столица, а как библейский Вавилон, город Антихриста. Два мира находятся в состоянии перманентной борьбы. C. И. Лучицкая отмечает, что для средневекового образа мышления характерен "поиск реалий в традиции". Традиция — прежде всего религиозная. Реалии прочитываются в соответствии с Ветхим Заветом и Книгой Откровений. Столкновение миров оказывается подготовкой к Последней Битве. В поэмах "жесты крестовых походов" на роль сакрального пространства претендует уже Иерусалимское королевство, Ахен Карла Великого не упоминается. В то же время мусульманский мир приобретает большую пространственную определенность, чем в произведениях трех "каролингских" жест. Инаковость, ослабленная более конкретной пространственной характеристикой, усиливается чудесным. Важным признаком мира неизведанного оказывается его чудесность, то, что в средневековых хрониках именуется mirabilia Orienti. Значительно большее, нежели в каролингском цикле, внимание уделяется чудесному: колдунам (причем функция колдуна и предсказателя почти целиком отдана "иным", чаще всего женщинам-мусульманкам (самый показательный с этой точки зрения персонаж — Калабра, мать атабека Мосула Кербоги, героиня таких поэм, ка