Сопоставительный анализ стихотворений «Капитаны» и «Канцона вторая» Гумилева

Среди других поэтов серебряного века Н. Гумилев выделяется значительностью свершившейся в его лирике эволюции. Не случайно и многие мемуаристы, оставившие воспоминания о нем, и большинство критиков и исследователей поэзии Гумилева писали прежде всего о заметном качественном росте его творчества, о тематической и стилевой трансформации поэзии. Параллельно с расширением тематического содержания лирика Гумилева последовательно углублялась, а рост формального мастерства поэта был лишь внешним выражением духовного роста его лирического героя. Между стихотворениями первых трех сборников Гумилева и шедеврами его последней поэтической книги - не только преемственность (она, конечно, ощутима), но и контраст. Порой этот контраст даже интерпретируется как разрыв или неожиданная метаморфоза.

Так, по мнению Вяч. Иванова, поэтическая судьба Гумилева «напоминает взрыв звезды, перед своим уничтожением внезапно ярко вспыхнувшей...  «Огненный столп» и непосредственно примыкающие... к этому сборнику стихи неизмеримо выше всего предшествующего ».

Сопоставим первое стихотворение цикла "Капитаны", Опубликованное в первом номере журнала «Аполлон» в 1909 г., и «Канцону вторую», Вошедшую в последний сборник Гумилева «Огненный столп».  Первое из них стало для читателей 1910-х гг. своего рода визитной карточкой поэта. На первом плане в нем - созданный воображением поэта собирательный образ капитанов, живописная проекция представлений поэта об идеале современного ему человека. Этот человек, близкий лирическому герою раннего Гумилева, обретает себя в романтике странствий. Его влечет линия отступающего горизонта и призывное мерцание далекой звезды - прочь от домашнего уюта и будней цивилизации. Мир открывается ему, будто первому человеку, первозданной свежестью, он обещает череду приключений, радость открытий и пьянящий вкус побед.

Герой Гумилева охвачен жаждой открытий, для него «как будто не все пересчитаны звезды». Он пришел в этот мир не мечтательным созерцателем, но волевым участником творящейся на его глазах жизни. Потому действительность состоит для него из сменяющих друг друга моментов преследования, борьбы, преодоления. Характерно, что в центральной четвертой и пятой строфах стихотворения образ «капитана» предстает в момент противоборства - сначала с разъяренной морской стихией («трепещущий мостик», «клочья пены»), а потом с матросской командой («бунт на борту»).

Автор так захвачен поэтизацией волевого импульса, что не замечает, как грамматическое множественное число («ведут капитаны») в пределах одного сложного предложения меняется на единственное число («кто... отмечает... вспоминает... или... рвет»). В этой синтаксической несогласованности проявляется присущее раннему Гумилеву колебание между «общим» и «крупным» планами изображения. С одной стороны, общий «морской» фон стихотворения создается размашистыми условно-романтическими контрастами («полярные - южные», «базальтовые- жемчужные», «мальстремы - мель»). С другой, - крупным планом подаются «изысканные» предметные подробности («клочья пены с высоких ботфорт», «золото... с розоватых брабантских манжет»).

Хотя стихотворение было написано Гумилевым за два года до организационного оформления акмеизма, в нем уже заметны тенденции акмеистической стилевой реформы. Это прежде всего установка на пробуждение у читателя пластических, а не музыкальных (как у символистов) представлений. В противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм будет ориентироваться на перекличку с пространственными искусствами - живописью, архитектурой, скульптурой.

«Капитаны» построены как поэтическое описание живописного полотна (какой вам представляется эта картина?). Морской фон прописан при помощи стандартных приемов художественной маринистики («скалы», «ураганы», «клочья пены», «гребни волн»). В центре живописной композиции - вознесенный над стихией и толпой статистов-матросов сильный человек, будто сошедший со страниц прозы Р. Киплинга (Гумилев увлекался творчеством этого английского писателя).

Однако во внешнем облике капитана больше аксессуаров театральности, нарочитого дендизма, чем конкретных примет рискованной профессии. В нем - никакого намека на тяготы корабельного быта, даже метонимия «соль моря», попадая в один ряд с модной «тростью», эффектными «высокими ботфортами» и декоративными «кружевами», воспринимается как живописное украшение. Декоративным целям служат в стихотворении и лексическая экзотика («мальстремы», «фелуки»), и акустические эффекты. В звуковом составе стиха ощутимы попеременно накатывающиеся волны аллитераций на «з» («изгибы зеленых зыбей»), «р» («на разорванной карте... дерзостный»), «б» («бунт на борту обнаружив»).

Одним из принципиальных тезисов акмеистических манифестов стал тезис о доверии к трехмерному миру, о художественном освоении многообразного и яркого земного мира. Действительно, на фоне символистской образности ранние стихотворения Гумилева выглядят более конкретными и сочными. Они выстроены по законам риторической ясности и композиционного равновесия (ясность и равновесие - еще два важных стилевых принципа акмеизма). Однако большая степень предметности, которая заметна в «Капитанах», сама по себе не гарантировала приближения поэта к социально-исторической реальности и тем более - содержательного углубления лирики.

Менялся лишь тип лиризма - на смену интимно-исповедальной приходила манера опосредованного выражения, когда поэт избегал открытой рефлексии, как бы «переводя» свое настроение на язык зримых, графически четких образов. Сами же эти образы чаще ассоциировались с «мирами искусств» (театром, живописью, наследием прежних литературных эпох), чем с конкретной исторической реальностью предреволюционного десятилетия в России.

Ранний Гумилев отчетливо стремился к формальному совершенству стиха, он сторонился трудноуловимого, летучего, сложновыразимого - всего того, чему, по словам его учителя И. Анненского, «в этом мире ни созвучья, ни отзвука нет». Такое самоограничение поначалу сыграло свою положительную роль: он миновал участи стихотворцев-эпигонов символистской поэзии, сумел найти свою тему и постепенно выработать свой собственный стиль.

Однако его позднее творчество обнаруживает «тайное родство» с наследием символистской эпохи - тем более замечательное, что «преодоление символизма» поначалу как будто придавало главный смысл его поэтической работе.

«Канцона вторая» Из сборника «Огненный столп» выдержана совсем в иной, чем «Капитаны», тональности. Вместо романтического жизнеутверждения - интонация скорбных разуверений, вместо яркой экзотики - приметы «проклятого захолустья». Если ранний Гумилев чуждался индивидуальных признаний и слишком личного тона, то в сборнике «Огненный столп» именно жизнь души и тревоги сознания составляют содержательное ядро стихотворений.

Такая эволюция названий отражает изменения в самом тематическом репертуаре поздней лирики. Главный мотив «Канцоны» - ощущение двоемирия, интуиция о жизни иной, исполненной смысла и красоты, в отличие от «посюстороннего» мира - мира «гниющего водоема» и пыльных дорог. Центральная оппозиция стихотворения задана парой местоименных наречий «здесь - там». Организующее начало «здешнего» теневого мира - грубая власть времени. Разворачивая метафору «плена времени», поэт использует вереницу олицетворений: лето механически листает «страницы дней», маятник оказывается палачом «заговорщиц-секунд», придорожные кусты одержимы жаждой смерти. На всем здесь - печать повторяемости, безжизненности, томительной безысходности. Даже в слове «пыльна», благодаря фонетическому сходству с глаголом «полонил», возникают неожиданные семантические отзвуки: пыль соотносится с пленом.

Самый экспрессивный образ «теневой» жизни создается неожиданной «материализацией» категории времени во второй строфе.

Как видим, если прежде стилю Гумилева была свойственна эстетизированная, декоративная предметность, то в стихах последнего сборника материальность, фактурность тех или иных деталей служит совсем не орнаментальным целям. Вместо праздничной украшенности лирическому герою открывается теперь ограниченность земной жизни. Земное существование утратило для него самоценность.

Важно, что монолог лирического героя в «Канцоне» обращен к родственной ему душе. Более того, именно интимная связь двух душ оказывается источником метафизической интуиции героя. Обещание «подлинного мира» он видит в «сокровенной грусти» возлюбленной. Место предметной конкретности в финале стихотворения занимает «символистский» способ выражения - образы-символы «огненного дурмана» и «ветра из далеких стран», предельно развеществленные сочетания «все сверканье, все движенье», интонация недоговоренности.