Вспомнить в 1842 году о 1830-м раньше других должен был именно Михаил Дмитриев. В отличие от Погодина и Шевырева, он в общем оставался чужд уваровской концепции надклассовой «народности». Дмитриев, считавший себя потомком Владимира Мономаха в 21 колене и Рюрика - в 28, кичился своим старинным дворянством и лелеял в душе аристократические амбиции". Неудивительно, что в непосредственном диалоге с пушкинской «Моей родословной» (написанной, как известно, именно в ответ на кампанию против «литературной аристократии») создавались не рассчитанные стихотворения Дмитриева 1840-х годов - «Мономахи» и «Ответ демократу».
Как современник, активный участник, а потом и летописец литературной жизни 1820-1830-х годов, как коллекционер всякого рода литературных достопамятностей, Дмитриев, конечно, хорошо знал о ходе боев «Литературной газеты» с «де-мократическими писателями». Многие дополнительные детали он мог узнать от Погодина, с которым ПУШКИН довольно активно общался в 1830 году, во время своего пребывания в Москве Тогда Пушкин не только коротко познакомил Погодина с обстоятельствами, связанными с началом полемики вокруг «литературной аристократии» но и предполагал передать в его «Московский Вестник» свой антибулгаринский памфлет «О записках Видока».
Однако Дмитриев, по-видимому, располагал и важной дополнительной информацией, которая могла закрепить в его сознании возникающую аналогию между тогдашней и нынешней ситуацией. Дмитриев был завсегдатаем дома Левашевых на Новой Басманной, в котором устраивались знаменитые литературные вечера (здесь он, между прочим, познакомился и сошелся с Чаадаевым). В этом же доме с 1832 года постоянно бывает поселившийся в Москве барон Андрей Иванович Дельвиг (двоюродный брат Антона Антоновича).
Именно Дельвиг в своих мемуарах подробно рассказал об истории заметок в защиту «литературной аристократии», указал на их авторство (Пушкин при участии Дельвига) и сообщил о реакции, которую вызвала их публикация. Многое из этого должно было прозвучать и в рассказах на левашевских вечерах: Левашев был близким приятелем Дельвига, и все, что было связано с судьбой покойного, естественно входило в круг самых живых интересов дома.
Как бы то ни было, Дмитриев определенно должен был обладать достаточно многосторонней информацией о полемике «литературных аристократов» с петербургскими журналистами. Основываясь на этой информации и соотнося ее со своими воззрениями, он с легкостью мог сопоставить известные ему факты литературной жизни 1830 года с новейшей ситуацией — и провести напрашивающуюся аналогию. И он демонстративно решает повторить жест «Литературной газеты» — выступить на страницах травимого издания с публицистически насыщенным текстом, указывающим властям на ошибочность занятой ими позиции и их культурной политики.
Как и пушкинская заметка, стихотворение Дмитриева адресовано в первую очередь «высшей власти», «правительству» — через голову III Отделения. Оба текста содержат критическое изложение поддерживаемой властями позиции, суть которой по преимуществу отрицательная, разрушительная — насмешки над освященными историей традициями и «преданием». Характерна даже близость ключевых слов-понятий: в «Литературной газете» — смеяться, шутки, насмешки и у Дмитриева — шутить, насмехаться, бранить. Беспристрастное разъяснение того, над чем смеются патронируемые властями журналисты, должно убедить правительство в том, что, поддерживая подобные идеи, оно поступает по меньшей мере неразумно.
«Пушкинианская» установка Дмитриева была поддержана издателями «Москвитянина». Об этом свидетельствует тот факт, что стихи Дмитриева оказались помещены в чрезвычайно знаменательный контекст: неподалеку от стихов Дмитриева были напечатаны письма Пушкина к Погодину.
Хотя пушкинские письма не избежали редактуры и цензурного вмешательства, в них все-таки сохранились презрительные высказывания о невежестве и торгашестве петербургских журналистов (то есть Булгарина) и о шарлатанстве Николая Полевого (напомним: все эти лица находились под покровительством III Отделения)
В этом отношении она отчетливо корреспондировала со стихами Дмитриева. И наоборот: рядом с пушкинскими письмами стихотворение Дмитриева приобретало дополнительный смысл. Оно как бы освящалось традицией «литературной аристократии».
