Обострение военной опасности, приход фашизма к власти в Германии — все это было воспринято в широких кругах творческой интеллигенции па Западе как тревожный сигнал. Призыв Горького к мастерам культуры был услышан передовыми литераторами разных стран. Возникло международное движение борьбы против империалистической войны и фашизма, идейными вдохновителями которого были Ромен Роллан и Лпри Барбюс. На I съезде писателей РОССИИ в августе 1934 года участвовали видные мастера слова из разных стран: Мартин Андсрсеи-Нексс (Данил), Рафаэль Альберти (Испания), Луп Арагон, Жан-Ришар Блок, Апдрв Мальро (Франция), немецкие писатели, эмигрировавшие ненадолго до того и РОССИИ.
Иоганнес Бехер с трибуны съезда обратился к литераторам всего мира, призывая их включиться, антифашистский фронт. Виллп Бредель, ненадолго до того вырвавшимся из гитлеровского концлагеря, рассказал о том, как в тяжкие дни заключения его и его товарищем! морально поддерживали воспоминания о. прочитанных им русских книгах — Серафимовича, Фадеева, Шолохова, Бабеля, Гладкова, Оренбурга. "Мы думали о строителях и творцах социалистического общества, и в тесной камере росло и ширилось наше сердце".
В странах, находившихся под властью фашизма, книги русских писателей были недосягаемы для широкой читающей публики; они могли сохраняться разве только в личных библиотеках отдельных отважных людей, передаваться из рук в руки из-под полы, читаться танком. А романы Толстого и Достоевского, если они и не переиздавались, все же оставались доступными для пользования и наталкивали тех, кто их читал, на размышления, антифашистские своей сути.
Одним из любимых литературных учителей стал для пего Достоевский. Пример русского классика укрепил начинающего итальянского литератора в убеждении, что художнику необходима "боль за мир", способность сострадать обиженным. Эта боль сказалась в ого ранних повестях — "Сицилианские беседы", "Эрика". И эта же боль, преобразившаяся в священный гнев, вдохновила писателя, уже па исходе второй мировой войны, на создание сильного антифашистского романа "Люди и нелюди". Связь с традицией Достоевского здесь — в острой постановке вопроса о предельных возможностях, заключенных в человеке, от крайней подлости до способности к подвигу.
В 1942 году в Нью-Йорке вышло и разошлось большим тиражом новое издание "Войны и мира" в одном томе. На внутренней стороне переплета были даны военно-географические карты: одна показывала путь наступления, а затем и отступления наполеоновской армии в 1812 году, а другая линию фронта Отечественной войны России по данным на ноябрь 1941 года.
Если для иных читателей США "Война и мир" стала в то время произведением удовлетворявшим их любопытство, то читатели стран, порабощенных гитлеровским рейхом, видели в этой книге нечто насущно важное для Себя, то, что непосредственно их касалось. Арагон вспоминал об этом — уже после разгрома фашистской Германии: "В течение некоторого времени всякий, кто ехал во Франции по железной дороге, обязательно встречал людей, читавших "Войну и мир".
Этот роман — быть может, величайший из всех, какие когда-либо были написаны, — став предметом страсти французов в 1942—194,4 гг.
Ибо все происходило так, будто Толстой не дописал его до конца и будто Красная Армия, дающая отпор носителям свастики, наконец, вдохнула в этот роман его подлинный смысл, внесла в него тот великий вихрь, который потрясал наши души..." Французских патриотов вдохновляла народная героика толстовской эпопеи. Сколь бы ни были они далеки от прямых аналогий между Наполеоном — как бы то ни было, крупной личностью — и проходимцем Гитлером, их привлекало то искусство, с которым "Война и мир" (как выразился один критик) "разрушала миф о сверхчеловеке-завоевателе".
В годы фашистской диктатуры в и особенно в годы второй мировой войны раскрылся в полную силу талант Анны Зегерс, мастера немецкой прозы. Весь ее писательский путь связан с русской литературой, классической и русской: сама она пе раз говорила об этом в статьях и интервью. Эти свидетельства Атшы Зегерс, взятые вместе, представляют интерес: они показывают на конкретном примере, что давала, что могла дать русская литература иностранному революционному писателю XX века.
Тургенева, Толстого, Достоевского Анна Зегерс начала читать еще в юные годы. В автобиографических заметках она рассказала о своих первых впечатлениях от романов русских классиков: "В русских книгах мысли и действия, даже самые большие, вырастали из самой жизни. Там жизнь была более интенсивной, чем моя, люди были в большей мере людьми, их страдание было больше, чем просто страдание, их свобода — больше, чем просто свобода, и спег был больше, чем просто снег, хлеб был больше, чем просто хлеб. И именно потому, что все это вырастало прямо из жизни, у меня, так сказать, появилась смелость, которая нужна для писательства. Я поняла, что пет ничего такого, о чем нельзя было бы написать".
Это может показаться парадоксальным, по именно Достоевский ассоциировался у Зегерс с повой, Русской Россией раньше, чем Толстой или даже Горький. "По романам Достоевского мы представляли себе взвихренное общество России, где уже слышались раскаты будущей революции (Октябрьская революция еще вела бои в то время, как мы читали эти романы). Вместе с тем — отдельный человек вставал там в особо резком свете! Он был необычайно возвышен в своем величии и необычайно унижен в своем дрянном и жалком существе. Значит, думали мы, в России на каждом шагу можно встретить подобных людей, с предельно напряженными, бурно проявляющимися страстями..." Вместе с тем, вспоминает Липа Зегерс, она отдавала себе отчет, что персонажи Достоевского при всей своей незаурядности— "всего-навсего обыкновенные люди, живущие в потемках большого города..."
