«Повесть о капитане Копейкине», включенная Н.В. Гоголем в его поэму «Мертвые души» в виде вставной модели, рассказанной по ходу развития событий этого произведения, имеет все основания считаться одним из самых загадочных мест поэмы. Прежде всего, обращает на себя внимание огромное значение, которое придает сам писатель этому, занимающему совсем небольшой объем, эпизоду. Подтверждение тому - собственные слова Николая Васильевича. Когда цензура запретила «Повесть о капитане Копейкине», Гоголь пишет в отчаянии своему ближайшему другу, Н.Я. Прокоповичу, следующее: «Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, чем думают они...». Письмо датировано 9 апреля 1842 года. А вот слова из другого письма, написанного на следующий день, 10 апреля, поэту и критику П.А. Плетневу: «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него - прореха, которой я ничем не в силах заплатать или зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе»
И действительно - идет на значительные уступки, переделывает «Повесть о капитане Копейкине» и теперь обличительное ее звучание ослаблено: «Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина обозначил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам, и что с ним поступили хорошо», - сообщает Гоголь в том же письме Плетневу. Вспомним содержание этой новеллы. История капитана Копейкина рассказана почтмейстером провинциального города чиновникам в тот момент, когда все местное население охвачено паникой, вызванной появлением загадочной фигуры Чичикова, которого рассказчик и принимает за Копейкина.
Происшедшее же с капитаном, потерявшим в Отечественной войне 1812 года руку и ногу и оставнимся без средств существования, показывает, что и на самых «верхах» нет справедливости: в какой-либо материальной помощи герою отказано, начальство ограничивается обещаниями; доведенный до отчаяния, Копейкин становиться разбойником, главарем банды, и, что характерно, грабит только казенное. Традиционно «Повесть о капитане Копейкине» трактуется как почти не имеющая отношения к сюжету поэмы, но необходимая по идейным соображениям. Между тем, приведенные выше слова Гоголя говорят о другом - повесть неотделима от произведения, причем до такой степени, что ради ее сохранения автор смягчает наиболее резкие моменты. Вызывает также сомнения заявление, что «Повесть о капитане Копейкине» отражает трагедию «маленького человека», подобно предшествовавшей ей «Шинели.
Действительно, робкий Акакий Акакиевич и Копейкин - люди совершенно разные не только психологически, но и по своему социальному положению: Копейкин - капитан, а следовательно дворянин, душевладелец. Тем более страшной кажется и такая трактовка Копейкина, как выразителя интересов народа. Все это доказывает, что цель, преследуемая Гоголем, несколько другая. Известно, что замыслом «Мертвых душ» Гоголь обязан А.С. Пушкину. Период их наибольшей близости приходится на начало 30-х годов XIX века. Подробности этой исторической беседы, в ходе которой зародилась идея «поэмы о русской жизни», мы не знаем. Можно предположить, что вряд ли это были всего лишь несколько случайных реплик; тем более, зная, по воспоминаниям современников, об огромном обаянии Александра Сергеевича, трудно представить, чтобы он ограничивался сухим изложением фактов.
Скорее всего, между писателями происходил живой разговор, импровизация, в ходе которой продумывались разные сюжетные линии, характеры... Но никакая тема не может возникнуть «с потолка», так или иначе, какие-то ее отголоски, варианты должны прослеживаться в творчестве писателя. Между тем, известно, что Пушкин был весьма осторожен в разговорах о сюжетах, тем более, для него значимых, и таким образом, получается, что в момент разговора с Гоголем речь шла о теме, уже поэтом оставленной. Что же это за тема и какую роль она сыграла в творчестве обоих писателей? Обратим внимание на эпоху. Первая половина XIX века, 1830-е годы. Романтизм с его бунтарством сходит на нет.
Типичный романтический герой - этакая демоническая личность, «падший ангел», в борьбе со всеми и вся завоевывающий себе право на свободу ценой безграничного одиночества, себя уже изжил. Тем не менее, в личине романтизма переживают практически все писатели первой половины XIX века, включая Пушкина, создавшего ряд прекраснейших образов («Цыганы», «Бахчисарайский фонтан», «Братья - разбойники» и др.) Русский романтический герой существенно отличался от своего европейского собрата. В России, с одной стороны, ему придаются черты чисто элегические - это и прежде временная «старость души» («Кавказский пленник»), и отсутствие волевых импульсов (как это непохоже на байроновских «буйных гениев»). С другой стороны, ему противопостовлялся активный, не испорченный цивилизацией и полный сил «дикарь», «сын Природы» («Братья - разбойники», «Черная шаль» и др.), необузданность страстей которого нередко делают его преступником. Таким образом, создается взаимосвязанная пара, которую условно можно обозначить как «джентельмен разбойник».
Эта тема была очень важна и для Пушкина, в том числе и в период его работы над «Евгением Онегиным». Недаром образ Онегина из сна Татьяны, где он предстает главарем шайки полулюдей-получудовищ, сходен с образом жениха- разбойника из стихотворения «Жених». Кроме того, эти оба образа совпадают с третьем - из «Песен о Степане Разине», где тоже присутствуют мотивы разбоя, любви и похищения девицы. В тот же период Пушкин проявляет интерес к роману английского писателя Бульвер-Литтона «Пелэм или Приключения джентельмена», главный герой которого, английский денди, принадлежавший к сливкам общества, соприкасается с уголовным миром. Вернемся к «Евгению Онегину». Давно замечено, что композиция этого романа в известном современному читателю варианте, неожиданна и задумано было гораздо больше чем то, что мы имеем сейчас. Это можно установить по сохранившемся черновикам. Так, в первоначальном замысле «Путешествия Онегина», автор ведет своего героя следующей дорогой: из Москвы, через Макарьевскую ярмарку по Волге, и далее - на Кавказ. Это вызывает удивление, так как в то время таким путем никто не ездил, следовательно, это было зачем-то неообходимо.
Причину нетрудно понять, если вспомнить связанные с Волгой фольклорные и литературные ассоциации, в частности, образы Степана Разина и Пугачева, а также вообще разбойничью тему. Что же касается Кавказа, то он тоже был окружен неким романтическим ореолом, вызывая в памяти образы диких и свободных «детей Природы», выросших среди гор. Так или иначе, Онегин должен был с этим соприкоснуться и таким образом, уже известное противопоставление «джентельмен-разбойник» напрашивается само собой. Кроме «Евгения Онегина», эта тема возникает и в ряде других произведений Пушкина 1820-1830 годов, в самых разнообразных интепретациях. Если в романтической традиции как «джентельмен», так и «разбойник» являлись носителями разрушительного (злого) начала, противопоставлялась только как его пассивная и активная сторона, то теперь на эту тему накладывается и другая: добро, как понятие застывшее и сложившееся, противопоставлено злу, как носителю разрушительно-созидательно творческого начала.