В удивительных, но почему-то мало известных «Заметках о простоте и упрощенности» Достоевский дает характеристику «опрощенной», или «упрощенной», идеи, идеи, «попавшей на улицу», идеи того времени, «когда страшно доставалось Пушкину и вознесены были сапоги». «Простота взгляда» есть то, что Достоевского — по его собственному признанию — больше всего поражало в просвещенстве. Эта «простота взгляда» есть «стремительность к обобщению». «Обобщение» понимается здесь не в том смысле, что ищется «высшая», над всеми другими идеями стоящая идея. «Стоящая над всеми другими идеями» идея — живее, реальнее, полнее, онтологически устойчивее всех других идей — высших идей в этом смысле ищет и сам Достоевский. «Обобщение», к которому стремятся просвещенцы, есть обобщение в дурном смысле слова, есть упрощение, т.е. «удовлетворенность простейшим, малым и ничтожным», «стремление упростить», «прямолинейность, ...скорая удовлетворимость мелким и ничтожным на слово, ...всеобщая стремительность поскорее успокоиться, привнести приговор, чтоб уже не заботиться больше...» «Простота в этом случае заключается именно в желании добиться до газа — значит тоже в своем роде успокоиться. Ибо что же проще и что успокоительнее нуля». Простота эта ведет к игнорированию жизни, к «невидению» предмета. «Ищем общей формулы, — жалуется Достоевский, — хотим превратить человека в стертый пятиалтынный». «Суждение... широкое, широкое, как безбрежное море, и уж, конечно, ничего в волнах не видно». Формула, даваемая Достоевским, исчерпывающа и превосходна: «Простота вредит самим упростителям. Простота не меняется, простота "прямолинейна" и сверх того высокомерна. Простота — враг анализа... В простоте своей вы начинаете не понимать предмета, даже не видите его вовсе, так что происходит уже обратное, то есть ваш же взгляд из простого сам собою и невольно переходит в фантастический». Такая «фантастика» упрощения лежит, по мнению Достоевского, в сведении всех ценностей к полезности («полезность» — основная категория философии просвещения, по мнению Гегеля), иными словами — например, в представлении, что «брюхо, проще — живот» есть основа всего человеческого бытия. Но самый центральный упрек Достоевского просвещенству — это то, что со всеми своими «незыблемыми» и «чугунными» идеями оно нереально, оторвано от жизни, изолировано, «обособлено», лишено онтологической устойчивости. «Мы все отвыкли от жизни» — жалуется герой «Записок из подполья»: «Ведь мы до того дошли, что настоящую, живую жизнь чуть ли не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше». А в полузабытом отрывке из романа «Щедродаров» Достоевский находит блестящие формулы: «Прежде чем что-нибудь сделать, нужно самим чем-нибудь сделаться, воплотиться, самим собою стать... А вы отвлеченные, вы тени, вы — ничего... Вы — чужие идеи. Вы — сон. Вы не на почве стоите, а на воздухе. Из-под вас просвечивает». Конкретные образы просвещенцев — от Ставрогина и Ивана Карамазова до Петра Верховенского, Шигалева и Смердякова именно в этой плоскости только и могут быть поняты до конца — как представители «не-главного» ума, чугунно-неподвижных и потому мертвых понятий. Но Достоевский направляет свои удары не только против просвещенцев. Мы найдем у него сродную характеристику и официальной России — чиновничьего аппарата Николаевской эпохи (и для Гегеля просвещенство есть преемник и наследник «старого режима»), обезличивающего и уравнивающего всех людей русского общества с его мертвым французским языком, Петербурга, «безликого» и «бездушного», и потому «нереального». Сродна и даваемая Достоевским характеристика русского «романтизма» и «мечтательства». Линия «мечтательства» ведет от героя «Белых ночей» и Ордынова к... герою «Записок из подполья», у которого «все оставалось» «только в мечтах», и к Смер-дякову, одной из характерных черт которого ведь была «безотчетная созерцательность...». И ведь именно «мечтатели» стоят у Достоевского перед нереальным, «улетучивающимся» миром, именно в сознании мечтателей возникает образ Петербурга, уходящего «вместе с туманом и дымом» в небытие, «исчезающего и искуряющегося паром к темно-синему небу». В этом образе мира, расплывающегося в сновидение, в ничто, отражается пустота внутреннего бытия самих мечтателей, просветителей, обездушенных чиновников Николаевской эпохи и т.д. Их бытие определено пустыми, бессодержательными, «неподвижными идеями».
