Экстаз близок к душевной болезни. Недаром больны провидящие глубочайшие истины Кириллов и Идиот. Но ведь и у Ордынова: «порой мелькали мгновения невыносимого, уничтожающего счастья, когда жизненность судорожно усиливается во всем составе человеческом, яснеет прошедшее, звучит торжеством, весельем настоящий светлый миг и снится наяву неведомое грядущее; когда невыразимая надежда падает живительной росой на душу; когда хочешь вскрикнуть от восторга; когда чувствуешь, что немощна плоть пред таким гнетом впечатлений; что разрывается вся нить бытия, и когда вместе с тем поздравляешь всю жизнь свою с обновлением и воскресением». Уже здесь намечена характеристика божественного и больного вдохновения «провидцев». Пусть эти экстатические моменты жизни ненормальны. Во всяком случае в них и знание и мудрость. Молодой начинающий писатель, Достоевский набрасывает в одном из ранних писем к брату шеллингиански-романтическую теорию «экстатической науки»; в конце своего жизненного пути, в последнем из своих романов, моральное и религиозное укрепление Алеши Карамазова Достоевский рисует как такой же экстатический процесс — сплетение «космического» переживания пред лицом звездного неба и религиозно-вдохновенного сна о «браке в Кане Галилейской». Да! И сны для Достоевского часто приходят из той же высшей сферы, которой причастно, с которой связано человеческое бытие. Сны героев Достоевского раскрывают глубочайший смысл яви, в снах открывается то, что недоступно бодрствующему сознанию. Ряд таких «вещих» снов проходит через все творчество Достоевского — Голядкин, Прохарчин, Ордынов, Вельчанинов, Свидригайлов, Раскольников, Дмитрий, Алеша, Иван («черт» Ивана Карамазова — на границе сна и душевной болезни) — вот этапы развития этого своеобразнейшего сюжетного приема Достоевского, ни у одного великого писателя в мировой литературе не нашедшего такого широкого и последовательного применения.
