- Мы вместе когда-то росли
- Маленькими себя любили
- А матери на нас смотрели
- Но говорили, что когда-то
- Женим их.
Так писал Шевченко уже в ссылке в далеком, диком Косарале, вспоминая из далекого детства свою дружбу с ровесницей Оксаной. Мать поэта умерла, когда ему шел десятый год, а она, как мы видим, была еще свидетелем начала дружбы сына с соседской дочерью Осиротелый, «ободранный чуть ли не голый» ребенок часто переживал тяжелые минуты: чувство беспризорности, сиротства охватывало будущего великого поэта, и только встречи с любимой подругой были для него минутами утешения:
- ...бывало, счастливый
- Как увидит чудо - твою красоту.
- И один из таких ярких моментов он однажды, как самое дорогое воспоминание, воспроизвел в своем стихотворении:
- Мне тринадцатый год шел,
- Я пас ягнят за селом
- Светло и радостно было на душе у пастушка тринадцатилетнего, было дорого «как у Бога»:
- Господнее небо, и село
- В ягненка, кажется, веселилось!
- И солнце грело, не пекло!
Но стоило только детской душе, очарованной красотой Божьего мира, осознать сиротское одиночества, и из нее исчезало радостное настроение: все «почернело», «помрачнело»:
- Взглянул я на ягнят -
- Не мои ягнята!
- Обернулся я на дома -
- Нет у меня дома!
- Не дал мне Бог ничего!
- И хлынули слезы
- Тяжелые слезы!
Но утешительница была неподалеку и своими детскими, чистыми пестованиями заменила сироте материнские пестования:
- ...девушка
- При самой дороге
- Недалеко около меня
- Услышала, что я плачу
- Пришла, поздравила
- Утирала мои слезы
- И поцеловала...
И мгновенно вернулась к нему вся ясность и заманчивость детской беззаботности:
- Вроде бы солнце засияло
- Вроде бы все в мире стало
- Мое... ланы, рощи, сады.
- И мы, шутя, погнали
- Чужих ягнят к воде
Но именно в ту счастливую пору, когда первые неясные порывы двух детских сердец стали набирать более серьезные формы, их разлучили: они
- ... малыми разошлись
- Но уже и не сходились никогда.
Пятнадцатилетнего казачка Тараса повез с собой в чужие края дед. Прошло несколько лет тяжелой, наполненной несправедливостью жизни, сначала в барской прихожей, потом на чердаке - в подмастерах у малярных дел мастера, - и произошло чудо: «никчемный замарашка - по его собственным словам - на крыльях перелетел в волшебные залы Академии искусств и пользовался дружественным доверием самого выдающегося художника». Но и в эту новую, казалось бы, счастливую пору, когда, по словам одного его друга, Шевченко «познакомившись благодаря Брюллову с самыми благородными петербуржскими семьями, часто стал ездить на вечера, он вошел в моду, его приглашали, как диковину, он стал красиво одеваться, в него вселился светский бес», - и в новой, уже не враждебной, а сочувствующей среде, в кругу блестящих друзей и в атмосфере разнообразных столичных развлечений он не забыл ту, которая впервые заставила биться неясным трепетом его сиротское сердечко. Создавая «Гайдамаков», он своему безродному Яреме дал героиней девушку с тем самым волшебным именем, которое имела его ласковая красавица-подруга... И так же, как в Марьяне, в Яреминой Оксане он видел родной, не омраченный и после десятилетней разлуки образ. И это было так реально, так живо, что в его рассказ поневоле врывались слова зависти в адрес счастливого героя: ведь Ярема - ... сирота богатый
- Потому что есть с кем заплакать
- есть с кем спеть:
- Есть карие глаза - как зореньки, сияют
- Белые рученьки - млеют-обнимают
- Есть сердце единственное, сердечко девичье
- Что плачет, смеется, и мрет, и оживает.
- И воспоминание о первом, незабываемом чувстве вызывало нестерпимую тоску за далеким и уже безвозвратным.
- Таким и я когда-то был.
- Минуло, девушки...
- Прошло, разошлось
- И следу не стало.
А какой смелой и красивой была эта первая любовь! Мальчик-поэт, который еще крошкой-ребенком ходил из дома искать столбы, которые подпирают мир, украсил и свое детское увлечение такой же яркой игрой фантазии: в те счастливые дни, когда подростки
- Между языками-разговорами
- Целовались, обнимались
- Что было мочи;
- То плакали, то божились...
Он рассказывал своей Оксане о том, как «золото и судьбу добудет « и будет на Украине «панувать», после того, как победит ее врагов. И, вспоминая эти счастливые, далекие минуты, он «с немыми стенами, на чужбине» делился слезами по отобранной судьбе-девушке, с которой его когда-то разлучили: ее
- Люди отобрали, потому что им было мало.
- Но все еще надеется:
- Может, еще раз встретимся...
- А может... и не знаю.
Но в эту эпоху воспоминаний и еще не потерянных надежд ему уже пошел 27-й год, и ровесницу его, по-видимому, давно уже по крестьянскому обычаю отдали замуж. И, примирившись с этой не сразу и не легко усваиваемой мыслью, он обращается к своей первой - «чужой чернобровой Оксане» с призывом хоть вспомнить его, заброшенного на чужбину, и хоть шутя вспомнить прошлое. А оно, это прошлое, вовсе не было шуткой. Будущий поэт уже миловался «дивом-красой» своей избранницы, а с ними «улыбалась, смеялась, плакала, печалилась», учила его песням и языку любви: Глазами, душой, сердцем разговаривать. И, как музу, просил он ее увенчать чело влюбленной Марьяны, героини задуманной им поэмы, символом первой любви - первоцветом весны, рястом. И молился за свою маленькую подругу. Он не знал, что с ней, какая ее судьба, но ему почему-то казалось, что его Оксана несчастна. Воспевая ее под именем Марьяны, он хотел изобразить грустную историю разбитой любви. Богатый сотник, представлялось ему, забирает у него дорогую подругу. И устами старца-кобзаря он оплакивал ее горькую судьбу. Прошло еще пять лет, а он, оказывается, не забывал Оксану: подводя итоги пережитого, он вспоминал и те «добрые слезы», что ...
- Оксану, мою звезду
- Мою хорошую судьбу
- Что день божий умывали...
Но пришли-подкрались» «злые годы»: они высушили «чадом-дымом» эти хорошие слезы, его муза, оставила мотивы личного характера, и стал поэт певцом борьбы. И этот новый период в его творчестве наступил уже после того, как он узнал о ужасной судьбе своей милой - красавицы Оксаны. Недобрые предчувствия его исполнились. После пятнадцати лет разлуки с родиной, уже не пастух, а известный художник и славный поэт, он посетил, наконец, родную свою Кириловку. Все было, как когда-то, на старом домашнем очаге. Около родительских могил с наклонными дубовыми крестами, в мирном уюте тихого садика он спросил у брата о судьбе своей Оксаночки:
- «Жива ли Оксаночка?»- спрашиваю
- У брата тихо я. «Какая?»
- «Та маленькая, кудрявая
- Что с нами игралась когда-то
- И услышал обычную, но страшную историю:
- «Пошла та Оксаночка в поход
- За москалями да и пропала.
- Вернулась, правда, через год
- Но что с того. С незаконнорожденным ребенком вернулась.
- Остриженная... Было, ночью
- Сидит под плетнем, словно кукушка
- Но кукует или кричит
- Или тихонечко поет
- Но будто косы расплетает.
- А затем снова куда-то пошла
- Никто не знает, где делась
- Губилась, одурелая.
- А что за девушка была
- Так что краля! И не убогая
- Но судьбу Господь не дал...
И впервые в душу великого поэта закралось сомнение во всемогуществе Всевышнего. С тех пор судьба каждой девочки-подростка особенно пугала его, и, видя какую-либо маленькую Марьяночку, он желал этому нерасцветшему цветку лучше и не расцветать, а тихо завянуть, потому что ничто
- Не заступит, не закроет
- Несытые глаза.
- Найдут злые да и окрадут...
- И тебя, убогую
- Бросят в ад...
Такой неизгладимый след оставила в душе поэта его первая любовь. И никогда не завянет в венке его славы этот хрупкий цветок - обездоленная кудрявая Оксаночка, - весенний ряст, primula veris большого и такого страдающего сердца!
Павел Зайцев.
