Гессе принадлежит пять статей о Достоевском, созданных на протяжении десятилетия — с 1915 по 1925 г. Они не раз привлекали к себе внимание исследователей Достоевского и Гессе и по-разному истолковывались ими, так как ход мысли автора в них нередко своеобразно «капризен», не лишен противоречий, а отдаленные его мысли, вырванные из контекста, допускают разные толкования. Чтобы верно оценить пафос статей Гессе и их историческое значение, нужно вспомнить, как воспринимали Достоевского предшественники Гессе и уяснить, что нового по сравнению с ними вносила в сознание немецкого общества его трактовка Достоевского.
Уже в своей первой статье 1915 г., посвященной «Подростку» (впервые прочитанному им в 1905 г.), Гессе отчетливо формулирует полемический смысл своего понимания Достоевского. Отвергая взгляд на него как на писателя, в романах которого западного читателя привлекает прежде всего их «детективный», фабульный интерес, Гессе заявляет, что со временем острота чисто «фабульного» восприятия романов Достоевского ослабнет. Но при этом тем более явственно для Запада выступит наружу главное в Достоевском: огромное духовное содержание.
«Книги, подобные “Идиоту”, “Раскольникову” и “Братьям Карамазовым”, — заявляет Гессе (и эту оценку творений Достоевского он сохранит навсегда), — будут в грядущем, когда все внешнее в них устареет, восприниматься человечеством в их совокупности так, как мы сейчас воспринимаем Данте, едва ли понятного в сотне отдельных мелочей, но вечно живого и потрясающего нас, ибо в нем запечатлен поэтический образ целой эпохи мировой истории».
Напряженность художественного мира Достоевского, — пишет далее немецкий писатель, — обусловлена тем, что его герои живут и мучаются не только своей личной жизнью и личными страданиями, но жизнью и муками своего поколения и более того — своего народа. Книги Достоевского ведут читателя в «дикий, безжалостный, жесткий, безобразный мир, в подлинный дантовский “Ад”« Но в том же Петербурге Достоевского читатель встречает и представителя народа, чистого душой, мудрого и наивного странника Макара Долгорукого, и Версилова, способного к «всеобщему болению за всех», утверждающего, что долг дворянина — помочь хотя бы одному человеку, как долг крестьянина — посадить дерево.
Эта высокая гуманность, свойственная Достоевскому и его героям, утрачена современным Западом, — утверждает Гессе. И если одним из последствий мировой войны (напомним, что статья написана в 1915 г., в Швейцарии, где жил Гессе, боровшийся вместе с Р. Ролланом против разгула милитаризма и шовинизма) будет ускорение развития России, ее европеизация и сближение с Западом, — то перед народами Запада, в том числе Германией, стоит не менее важная задача — воспринять умом и сердцем гуманизм Достоевского и других русских писателей, без чего невозможен выход Европы из тупика, в который ее привела война.
При всей силе и страстности тех размышлений о трагических судьбах европейской культуры и об «уроках» гуманизма Достоевского, которые отражены в статье Гессе о «Подростке», в ней проявилась и слабость, присущая его тогдашней, гуманистически-пацифистской позиции. Вызванное войной разочарование в европейской культуре привело Гессе к своеобразному утопическому противопоставлению «европейского» и «азиатского» культурного миров. Причем если современная Европа мыслилась им под знаком буржуазного милитаризма и бескрылого практицизма, то в Азии Гессе был готов в эти годы видеть некую идеальную, вечную «прародину» человечества. Отсюда — стремление связать также и гуманизм Достоевского, гуманизм русской литературы вообще с внеевропейской, «азиатской» культурной традицией, противопоставляемой «старой» Европе, — мысль о «закате» которой была свойственна часто на рубеже 1910—1920-х годов не только реакционерам типа О. Шпенглера, но и гуманистически настроенным буржуазным мыслителям типа Гессе.
Буржуазная Европа создала в результате долгой упорной культурной работы поколений, утверждает Гессе, свой твердо установленный порядок, свою прочную шкалу культурных ценностей, свое твёрдое понимание «добра» и «зла». Однако все созданные ею ценности относительны. Для современного поколения людей Запада они потеряли свою устойчивость, стали подвижными и текучими. В том, что было освящено веками и непоколебимо считалось «добром», для них открылось зло, а в том, что считалось злом, — своё добро. В этом смысле современная ступень развития «европейского общества — эпоха беспорядочного брожения и самопознания, эпоха «хаоса», сменившая эпоху «порядка».
Однако было бы глубоким заблуждением оплакивать потерю буржуазной культурой прежней солидности и «добропорядочности». Помутнение традиционных ценностей буржуазного мира было не только исторически закономерным — оно в конечном счете
должно принести человечеству исцеление, способствовать его подъему на более высокую ступень. В этом смысле современный «хаос» — шаг вперед. От него становится возможен дальнейший путь — не назад, к старому буржуазному миру, а к новой, преображенной Европе.
В романе «Степной волк» («Der Steppenwolf», 1927), проанализировав историю трагических блужданий своего героя-двойника Гарри Галлера в потемках его больной и «хаотической» души, Гессе придал ей поэтому новый, более глубокий смысл. Лишь познав все глубины самого себя, а вместе с тем ощутив в себе потенциальную способность к злу и преступлению и ужаснувшись ей, его герой приходит к самоочищению, к способности обуздать темные силы своей души и благодаря этому достигнуть искомой ступени высшей, гуманной человечности. Это была не простая художественная иллюстрация к идеям статей 1918—1919 гг., но и шаг вперед в развитии писателя, шаг к окончательному его разрыву с настроениями ницшеанского аморализма, от власти которых Г. Гессе еще не вполне освободился в статьях о Достоевском и других своих произведениях 1910—1920-х гг., где он нередко настойчиво и тщетно стремился примирить между собой гуманизм и ницшеанство.
Статьи Г. Гессе о Достоевском писались в период, когда образованная Германия переживала апогей своеобразного «культа Достоевского». Начало этого культа заложили еще до первой мировой войны представители экспрессионистического движения в Германии, уже тогда связавшие, как и Гессе, имя Достоевского с сознанием надвигающегося кризиса немецкой и вообще европейской буржуазной культуры, воспринятой ими как своеобразные «сумерки богов».
На фоне предощущения этого кризиса Достоевский воспринимался писателями-экспрессионистами в Германии, особенно их левым крылом, как величайший критик культуры, глубокий выразитель переживаемых современным человечеством страданий и борений духа и его сокровенных чаяний, как пророк новой, более высокой человечности. Самая личность Достоевского представлялась в это время писавшим о нем в Германии нередко личностью нового Христа, претерпевшего величайшие жизненные страдания во имя человечества.
После окончания первой мировой войны, в условиях переживаемого Германией общенационального кризиса, болезненное ощущение которого углублялось обстановкой общего кризиса капитализма и вызванного ими лихорадочного брожения умов, созданный экспрессионистами культ Достоевского-пророка, выразителя страданий переживаемой человечеством переходной эпохи, достигает своей высшей точки.
«Что европейская и во всяком случае немецкая молодежь воспринимает в качестве своего величайшего писателя Достоевского, а не Гете и даже не Ницше, представляется мне решающим для нашей судьбы. Стоит взглянуть на поэзию последних лет, и мы везде наталкиваемся на близкие Достоевскому мотивы, пусть это часто всего лишь простое подражание, производящее впечатление ребячества», — писал Гессе, характеризуя немецкую литературу и искусство на рубеже 20-х годов.29 И он же повторял в 1926 г., что «на взбудораженную войной студенческую молодежь Германии» ни один ум не влиял столь сильно, как Достоевский.
О повышенном, страстном интересе к русской литературе вообще и в особенности к Достоевскому в послевоенные годы постоянно писали в 1918—1925 гг. и другие деятели немецкой культуры, и притом принадлежавшие к разным общественным направлениям и литературным группировкам.
