Сегодня в «Лесной песне» звенели осенние мелодии. Дочитываю засветло. На душе тяжело: такое радостное начало, а конец... Жаль обоих, и Мавку, и Лукаша. И все же больше Мавку. В чем она виновата? Пришел в лес юноша с тонкой душой... С тонкой? Так чему же так легко ее, Мавку, променял на Килину? Я бы так не сделал. А может, так надо? Не век же будут звучать весенние хороводы. Одно сменяет другое. Наверное, без мучения и счастья не заметишь. Зачем за измену платить любовью? Так больно пренебрег! Но вишь, как оно поворачивается? Кто вызвал другим боль, то и сам в конце концов себя наказывает...

Только что я до этого додумался, сразу на душе стало спокойнее.

Теперь с русалкой вчерашней. Не приснилась же она мне, глазам уши не дадут солгать. Не будет мне покоя в хранилище, пока не дойду к чему-то одному: или в нашем болоте завелась русалка, или...

Еще только ложилась полумгла на долину, тронулся к тому месту, где оно ходило, поклявшись не верить в нечистую силу.

Во вчерашних сосенках выбрал прочь сушняки, замаскировался надежно. Теперь лежи себе, не дыши. Страшно стало - пиджак на голову, под ветвями не найдет.

Болото было шагов за двадцать. Тоже притаилось, словно выслеживало меня. Немного дальше черные камыши с илистыми разводами подступали чуть ли не к самим посадкам, но оттуда я не ждал неожиданностей. Оно должно пройти вот здесь, где вчера, где берег падал с холма прямо в осоку.

Именно оттуда сейчас донесся короткий плеск, так, будто камешек в воду булькнул. Храбрость убежала от меня через посадку почти до лужайку возле дуба. Крепко сплющил веки, потянул пиджак за ворот на голову.

Наклоняясь к земле, двинулся под иглистые ветви.

Бежала минута за минутой. Никакие ужасы не приходили ко мне, не брали за ребра, которые остались непокрытыми, не тянули полуживого к болоту (щекотки я боялся, как горячего пламени). Но храбрость виновато пробралась назад. Я поднялся на колени, осмотрительно посмотрел, приткнувшись носом между хвойными лапами, ощущая раскрытым ртом горьковатый привкус их аромата.

— Па-Аша -         В…— ударил по затылку неожиданный шепот. Он пролетел между рядами посадок от заиленных разводов на несколько шагов. Но это дошло потом. А сразу показалось, шептало зловеще вот, за спиной.

Это ловушка! Остается один путь - к болоту. А оно, то, позади, этого и хочет. А что, бежать в топь? А как бы, чтобы не бежать туда? Понимая, что оно не будет ждать, пока взвешу все, немедленно тереблю ворот на затылок и махом - головой вниз, назад под ветви. Безразлично, что колени не успели разогнуться и большая половина меня осталась наверху в виде пирамиды с округленной вершиной. Холодные мурашки мелкими иголочками колют, перебегают прыткой отарой от той вершины между лопатки и назад.

— Па-Аша -         В…— жутко шуршал шепот, настырно пробиваясь под воротом к ушам.

Конец. Оно знает обо мне все. И, может, караулило от самой тайника-берлоги. Может, и мысль такую как-то тайно подавало мне, чтобы шел к болоту, чтобы легче заманить. Вот оно было и на дубу вчера вокруг меня.

Такие догадки градом сыпались на меня, не давали опомниться.

— Ну, чего ты?! Я ж тебя вижу... Иди сюда.

Теперь слышно ясно, зовет к темному разводью, значит, силы маловато затянуть, так хочет, чтобы сам пошел. Ну, это уже не выйдет. Сейчас ты увидишь, как умеют постоять за себя мои пятки.

— Не пугай меня!
Я сел. Вечерняя звезда облила край неба вдали над

лесом по ту сторону болота соком раздавленной клюквы. Его брызги долетели и на эту сторону, упали на черно-зеленые посадки, едва тлели потухающими угольками в пробелах на присушенной траве, предоставляли свекольный оттенок верхушкам юных остроконечных сосенок, среди которых выглядывало что-то беловатое, подкрашенное с одной стороны далеким отблеском.

— Я здесь. Видишь?
Вижу то вижу. Будто и волосы, и голос Ани... А кто даст

гарантию?

—  А кто ты? - замирая прошептал я.

—  Аня. Иди сюда.

—  А чего... то ты? - Вместо того, чтобы спросить: «А чего ты сама не подходишь?»

—  У меня нога вот... - словно ждала, пока подумаю, значит, слышит мысли. - Помоги мне.

Не уверен, нужно ли мне это делать, на четвереньках сокращаю расстояние до того места, поднимаюсь над деревцами, заглядываю в соседнее междурядье, и дрожу: вот бросится щекотать! Та, что назвала себя Аней, сидя подняла вверх улыбающееся лицо. Одна нога простерта, другую ступней положила сверху. В самом деле, старенькое, полинявшее платьице в продольную тонкую красно-голубую полоску... Такое было у Анны.

 — Это ты? - присматривался я с нерешительностью.

Осмелился присесть и тронуть колено, которое пытливо выглядывало из-под платья. - Это ты, Аня?

В то же время отшатнулся, собираясь ударить наутек, тем не менее не успел, за моей шеей замертво сомкнулись руки. К счастью, не для того, чтобы тянуть в болото.

Она тронула мое лицо щекой, нежной и горячей, будто набралась жара у вечерней звезды.

— Пашунечка…Ой, как хорошо, что ты здесь! Мне было так страшно одной…— отклонилась, не размыкая рук, посмотрела в глаза, засмеялась чудно.

Непонятный тот тихий смех, только в голове от него все кругом.

—  Чего ты?

—  Ничего...

— А-         А…

«Неужели Мавка? - а глаз не мог оторвать. Наверное, и тоже так смотрела на Лукаша. - Или русалка...?». Вот, ногу на камышине проколола... - поникла от какого-то сожаления, стихла. Пошевелила ступней, словно от боли, и было ей смешно.

—  А давай подорожник приложим!

—  Где тебе его найти? - Снисходительно-ласковым тоном выразила сомнение.

Но я уже зашелестел в сосняке, вырвался по лужайке в просеку, погнал на старую дорогу, чуть ли не до самого села. Пролежав в тайнике, бока заиграли, кровь пролетела с шумом по жилам, летел, только ветер холодком шуршал в ушах и ранние одиночные звезды прыгали по верхушкам деревьев, радуясь вместе со мной.

Вот и ряд корявых верб. Возле свежей колеи угадывается старая, давно неезженая. Узловатые веточки стелющегося спорыша легли на ее сухую, вымытую дождями грудь, дышат во тьме под пальцами. Здесь подорожников не будет, где-то туда дальше, в низине надо искать.

Давняя закисшая лужа мертвым оловянным глазом уставилась в небо, уже натопила несколько неосторожных звезд в своей выдуманной зеркальной пропасти. И еще караулила, какая засветится, чтобы поймать и бросить в свой призрачный мир. Здесь спорыш мягкий, кудрявый. А вот - широкий, как поросячье ухо, с нитями прожилок листочек, и еще листочки вокруг. Нащупал и положил в горсть целую кипу тех листков с обрывками серых нитей на черенках.

Рад - и я такой, что могу! – Побежал как ветер назад по просеке, боясь, что Аня там, в посадках, в подлинность которой я поверил, окажется миражом, который, гляди, уже и растаял.

На опушке перед лужайкой по ногам плотно хлінуло сорняком. Нагнулся - проволочные стебли с кашкой. Тысячелистник. Тоже сойдет.

Затух пожар вечерней звезды. Сошли золото-розовым дымком тучи над лесом. От горизонта двинулась узкая черно-синяя лава со светлеющим краем посредине, там, где пошло за нее солнце.

Платьице в красно-голубых продольных полосках белело между сосенками на том же самом месте. Слава Богу.

Льняные локоны на плечах не пошатнулись, Аня не слышала моих шагов. Ее чем-то завораживал край пасмурной полосы, за которую недавно скатился день, оставляя бледный, бесследно стихающий след о себе.

Знакомое выражение таинственной печали перебегало под золотистыми ресницами. Что притягивает ее, что поражает в этой прощально-торжественной картине, сотканной из останков угасшего дня? О каком ожидании рассказывают глаза?

—  Порицаю, - заглядываю сбоку. - Вот... Подорожник.

—  Какой? - Не сразу прихожу в себя. - А... Как ты его только нашел?

—  Нашел... - умышленно упрощаю. - А что его искать? Выйди, вон, и бери...

—  Я бы не нашла...

—  Давай, я тебя перевяжу. Тебе же не с руки.

—  Как хочешь... - соглашается, словно безразлично.

—  Сейчас я ее... Мул не попадал?