Неизвестная трагедия А. С. Грибоедова (окончание)

Какая же из перечисленных тем (социальнополитическая или духовнонравственная) могла оказаться сюжетообразующей в данной трагедии? Ответ на этот ключевой вопрос требует следующих рассуждений.

Известно, что причина такого ревностного отношения к вере со стороны князя Владимира была связано с его братоубийственным прошлым. «Сей Князь, – писал Н. М. Карамзин, – похитив Единовластие, благоразумным и счастливым для народа правлением загладил вину свою…» [там же, с. 83]. «Единовластие» Владимир Святославич «похитил» у своего родного брата Ярополка – «добродушного, но слабого человека» [там же, с. 72]. Однако борьба молодых князей за влияние окончилась трагической гибелью последнего, причём убит он был самым вероломным способом – от рук сразу нескольких варяжских наёмников в доме Владимира, где оказался по личному приглашению хозяина [18, с. 93].

Но, принимая во внимание заслуги монарха перед верой, церковь причислила его к лику Святых [11, с. 360361] – простив, таким образом, один из самых тяжких грехов, который в своё время помог ему занять престол. И похоже, что данное обстоятельство могло только усиливать недоверие поэта к церкви как таковой (даже при всей его набожности).

Итак, Владимир завладел престолом «с помощью злодеяния» [10, с. 72]. Но, «утвердив власть свою, изъявил отменное усердие к богам языческим» [там же, с. 73], взявшись за установку целого ряда культов. И очевидно, что такое проявление боголюбия явилось прямым следствием тех ощущений, которые охватили государя после его расправы над кровным братом. «Может быть, совесть беспокоила Владимира» [там же], – или же князь хотел «примириться с богами, раздраженными его братоубийством: ибо и самая Вера языческая не терпела таких злодеяний» [там же].

Не обходят этот трагический эпизод и писательские круги XVIII века. Так, в сочинении Прокоповича все препятствия, которые мешают князю Владимиру в его намерениях просветить древних русичей, создаются злым духом убитого Ярополка, жаждущего отмщения [19, с. 152159]. А в поэме Хераскова монарха беспокоит вопрос о том, будет ли он прощён за грех братоубийства [26, с. 3839].

Разумеется, в связи с изложенным просто нельзя не обратить внимание и на подобный эпизод в жизни Александра Сергеевича Грибоедова. То есть на «четверной поединок» 1817 года, вину за кровавый исход которого он, вопервых, ощущал всю жизнь, и вовторых, явно хотел искупить [14] – в том числе, и «в добровольной ссылке» [6, с. 16] на Кавказе, посвятив себя там изучению Священного писания [15, с. 4749]. Поэтому совершенно очевидно, что, готовясь к работе над трагедией о Владимире Великом и внимательно изучая все обстоятельства его жизни, Грибоедов просто не мог оставаться в спокойном расположении духа, возвращаясь к тем воспоминаниям о смертельной развязке «четверной» дуэли, от которых стремился избавиться на протяжении всей жизни.

Похоже, что аналогий в жизни Александра Грибоедова и Владимира Великого, которые мог выстроить драматург в ходе работы над своим замыслом, была куда больше. Вопервых, учёным до сих пор не установлено (даже приблизительно), в каком же именно году родился киевский монарх [11, с. 1617]. Дискуссионным считается и вопрос о дате рождения Грибоедова [13, с. 819]. Вовторых, мать Владимира Святославича, несмотря на своё знатное происхождение, была рабыней у его прославленной бабушки – великой княгини Ольги, в то время как его отец Святослав Игоревич носил княжеский титул и не имел возможности заключить брак с матерью своего ребёнка [11, с. 1115]. Грибоедов тоже мог оказаться незаконнорожденным – только в его случае неизвестной могла оставаться личность настоящего отца). Вот почему мать будущего драматурга, Анастасия Фёдоровна (в девичестве Грибоедова), и была выдана замуж за Сергея Ивановича Грибоедова (по некоторым данным, своего кровного дядю), который, традиционно, и считается отцом будущего классика [13, с. 419].

Нет никаких сомнений в том, что, выявляя дополнительные параллели в двух биографиях, писатель находил всё больше причин для беспокойства. И вот какие обстоятельства способствовали этому.

Так же, как и Владимир, Ярополк тоже был братоубийцей (от его рук пал третий сын князя Святослава Игоревича – Олег). Более того, летописцы указывают на то, что один из сынов уже Владимира Великого, Святополк, впоследствии прозванный Окаянным, расправился сразу над тремя родными братьями (и, соответственно, детьми князя Владимира): Борисом, Глебом (со временем причисленными к лику Святых) и Святославом. Примечательно, что Нестор объясняют такую жестокость Святополка тем, что от «греховного же корня зол плод бывает» [18, с. 93] – поскольку его мать была, вопервых, монахиней, а вовторых, женой погибшего Ярополка, которую Владимир, убив брата, взял себе в наложницы. Однако, забрав жену Ярополка, будущий креститель Руси не стал её мужем, а жил с ней «как прелюбодей» [там же] – за что в будущем и расплатился жизнями трёх сыновей.

Повествуя о дальнейшей судьбе князя Святополка, летописец не скрывает, что со временем он принял «мщение от Бога» [там же, с. 161]. Однако в широком смысле это «мщение», по сути, приняло на себя всё семейство Рюриковичей: убийцы собственных братьев (за исключением Владимира) со временем падали жертвами других (уцелевших) родичей и обрекали на вечные муки уже своих родных сыновей, которые, в свою очередь, с точностью повторяли отцовскую судьбу. Не вызывает сомнений, что Грибоедов, проявлявший интерес к вопросу о жизненных итогах и превратностях судьбы того либо иного преобразователя (как это было с Вольтером) обратил внимание и на эту закономерность.

Таким образом, Владимир I стал исключением в «братоубийственной» цепочке – он не погиб от руки близкого родственника и умер в глубокой старости [11, с. 353355]. Летописцы, однако же, указывают на, по меньшей мере, два эпизода, которые могли повлиять на участь государя самым решительным образом. Так, Владимир чуть было не пал жертвой, вопервых, одной из собственных жён [10, с. 7476], а вовторых, своего сына Ярослава (впоследствии ставшего князем, известным по прозвищу Мудрый). Тот, «ослепленный властолюбием» [там же, с. 82], в 1015 году объявил себя и свою вотчину независимыми от Киева и осмелился «поднять меч на отца и Государя» [там же]. Однако замыслам Ярослава не суждено было сбыться, что спасло будущего князя «от злодеяния редкого» [там же] и предотвратило «войну богопротивную» [там же]. Данный эпизод был описан не только в «Истории государства Российского», но и в «Повести временных лет», которой пользовался Грибоедов на Юге – а это значит, что будущий классик знал и о нём.

Примечательным в связи с изложенным выглядит не только то, что написано в заметках Грибоедова о Петре Великом: «Заточение жены в Суздальский монастырь, убиение сына» [6, с. 365], – но и то, что тема возмездия (и мести во всех её проявлениях) вообще сильно привлекала его художественное внимание. Об этом свидетельствует и ряд других, более поздних его опытов. Среди них – известные трагедии «Родамист и Зенобия», а также «Грузинская ночь», действующие лица которых, вопервых, жаждут мщения, а вовторых, сами оказываются его жертвами [2, с. 3536; 5, с. 195200].

Таким образом, «фатально предопределённая цепь преступлений и наказаний, в которой ‘преступник’ может оказаться ‘жертвой’, ‘жертва’ преобразиться в ‘преступника’» [3, с. 173] присутствует в сюжете сразу нескольких произведений Грибоедова. Примечательно, что ни одно из них так и не дошло до наших дней в полном виде. Более того, трагедии «Родамист и Зенобия», а также «Грузинская ночь» (некоторые фрагменты из которых всё же уцелели) были написаны уже после 1825 года. А из этого следует, что, вопервых, сами трагедии могли отразить именно те рассуждения о возмездии, которые вызывала у Грибоедова работа с материалом о жизни Владимира I. Вовторых, такая работа, по всей видимости, лишь усилила духовные противоречия автора. Например, в «Грузинской ночи» для того, чтобы наказать своего обидчика, героиня вступает в сговор с духами зла, а значит, тема возмездия здесь связывается не с божественным, а скорее, с демоническим началом, то есть согласуется не с духовной традицией, а с теми воззрениями, которые формировали «христианский мистицизм Грибоедова» [16, с. 33].

Наконец, похоже, что, размышляя над трагедией о Крестителе древних славян, поэт вынужден был не только вспоминать, но, видимо, и переоценивать свою причастность к смерти близкого товарища, находя в этой (по большому счёту, вполне типичной для средневековья) истории повод к печальным размышлениям о справедливом наказании. Ведь судьба княжеского рода показала, что ревностное служение вере, которому был отдан Владимир (как, впрочем, и Грибоедов) не может искупить грех братоубийства.