Дом этот уже не раз подвергался перестройкам и совершенно изменил свой первоначальный вид. В настоящее время в нем четыре комнаты и маленький коридор.
Вхожу в первую комнату. В ней два окна, выходящие во двор. На стенах венки, фотографические снимки. В одном углу — икона и небольшой круглый столик; возле столика, на полу, два плоских куска от дерева, росшего при жизни поэта под окном его комнаты и теперь спиленного. Эта комната непосредственно сообщается с другой; та поменьше; ее окно также выходит во двор. У окна ломберный стол; возле него на подоконнике прикреплен клочок бумаги с надписью: "Стол из квартиры княжны Мери ("Герой нашего времени")". Рядом, напротив двери, — диван, обтянутый дешевой материей, уже пришедшей в ветхость; на спинке дивана тоже клочок бумаги, гласящий: "Диван из квартиры княжны Мери (Лермонтов. "Герой нашего времени")".
В углу, направо от дивана, большое разбитое зеркало; на нем бумажка с пояснением: "Зеркало из квартиры княжны Мери (Лермонтов!.. "Герой нашего времени")". На стенах венки.
Разумеется, найдутся посетители, которые не усомнятся в том, что этот стол, диван и зеркало принадлежали, действительно, княжне Мери; верят же в это лица, заведующие домом Лермонтова! Но я не настолько доверчив. До сих пор неизвестно, кто именно послужил прототипом пленительного образа княжны Мери; я полагаю, что княжна Мери — вовсе не портрет какой-нибудь знакомой поэту женщины; вероятно, этот образ он встречал в жизни, в раздробленном виде, и уже силою своего гения уловленные им черты соединил в одно целое, обаятельное. И теперь еще живет легенда, что княжна Мери списана с Эмилии Александровны Шан-Гирей, но она не раз опровергала это мнение.17 Княжна Мери — лицо не реальное; она — мечта поэта! Какое же отношение имеют к имени ее и Лермонтова этот столик, этот неуклюжий диван, это разбитое трюмо? Допустим даже, что княжна Мери — лицо действительное, и что эта старая мебель принадлежала ей; следует ли, спрашивается, хранить эту мебель в Лермонтовском музеe? По моему мнению, — нет. Например, предполагают, что Грушницкий списан с Н. П. Колюба-кина, адъютанта генерала Анрепа; Вернер — не кто иной, как доктор Майер, друг декабристов, сосланных на Кавказ; значит, вещи, принадлежавшие им, тоже могут быть помещены в Лермонтовском доме?!
Мне кажется, что этому дому грозит опасность сделаться складом ненужных предметов, — предметов, замечательных только тем, что ими владели действительные или предполагаемые прототипы героев поэта и его современники. Это не призрачная опасность; в номере "Кавказского Края" (15 июля, 1914 г., № 157), в статье А. П-ва "Лермонтов в семье генерала Верзилина" читаю: "Генерал Верзилин около 7—8 лет был наказным атаманом Терского казачьего войска... Сохранился его мундир. Этот мундир носит изнутри пятна крови от раны, полученной в венгерской кампании Верзилиным, который просил сберечь этот бешмет. Этот мундир поступит в музей, в Лермонтовском домике".
Две другие комнаты этого домика выходят окнами в сад. В большей, кабинете поэта, два окна; в меньшей — одно. На стенах — портреты Лермонтова, венки. В кабинете, между окнами, письменный стол Лермонтова; налево, в углу, — его кресло. Крышка стола голая, и только в одном месте сохранился едва заметный клочок зеленого сукна.
Я два раза заходил в тихий уголок поэта. При мне посетителей было немного. Сторож дает некоторые пояснения; например, он рассказывал мне, что комнаты, выходящие окнами в сад, когда-то составляли одну комнату; что кресло Лермонтова обтянуто кожей недавно; что под домом, при жизни Лермонтова, находилась кухня, ход в которую был со двора, и т. п. Спросил меня, не желаю ли я расписаться в тетрадке, которая хранится в столе Лермонтова. Достал чернильницу, ручку и тощую тетрадку, сшитую нитками, без обложки. Я не расписался, находя это ненужным, но с любопытством перелистал тетрадь, исписанную почитателями поэта. В тетрадке 40 страниц, из которых уже только две остались чистыми. Первая запись датирована июнем текущего года, последняя — 15-м июля. Разумеется, записей набралось порядочное количество; еще бы, разве не лестно обывателю писать за столом, за которым некогда работал великий поэт!.. Приведу несколько записей, сохраняя орфографию подлинника и опуская имена авторов:
"Был у стола любимого поэта".
"Учитель N".
"Священник N".
"Приятно было быть в том домике, где когда-то жил славный
Поэт".
"В этом уголке чую генияльный дух Лермонтова".
"Вечное спасибо гению, провозглашавшему любви и правды
Чистыя ученья".
"Посетил дорогой домик М. Ю. Лермонтова".
"Спи спокойно, дорогой поэт!"
"Я был и поклонился незабеному поету и Другу русского
Народа".
"Да не забудет Тебя, великого поэта, всякий когда-нибудь
Страдавший и видевший горе".
"Великий! умер Ты, но память о Тебе живет доселе, в мире".
Мелькают эпитеты "дорогой", "любимый" и т. п. Конечно, есть и стихи, но они положительно плохи; поэтам не помогло даже то, что они писали за столом самого Лермонтова!
Возникает вопрос: следует ли вести в музее Лермонтова записи такого рода? Неужели тетрадь эта, когда она заполнится автографами посетителей, будет оставлена в доме Лермонтова, а ее заменит новая? Для чего в столе Лермонтова хранить такой хлам? Больше месяца посетители обители поэта упражняются в красноречии, и лица, заведующие музеем, допускают это, и тетрадь с небрежными, безграмотными записями бережется; для чего?! Кому и на что нужны эти "пробы пера", эта обывательская лирика? Кому интересно знать, что учитель N или священник Z посетили этот дом, что г-ну X приятно было сидеть за столом великого поэта? Если же такие тетрадки не будут сохраняться при музее, то к чему и заводить их?
Домик содержится чисто и бывает открыт утром и вечером.
Среди деревьев, растущих в саду лермонтовской усадьбы, есть, по словам сторожа (он служит при этом домике четвертый год), очень старые, росшие, будто бы, еще при Лермонтове — акация, две груши и орех. Орех — большое, тенистое дерево, ветви которого, невысоко над землей, широко расходятся на три стороны; говорят, Лермонтов любил посидеть на этих ветвях. Орех у основания обложен камнями.
В Пятигорске сохранились еще другие дома, связанные с именем поэта. Я видел дом, в котором произошла ссора Лермонтова с Мартыновым (теперь этот дом принадлежит Е. А. Козьми-ной), и дом Василия Эрастова, — того самого священника, который не пожелал хоронить Лермонтова, скрылся на это время, а потом донес на протоиерея Александровского, принявшего некоторое участие в погребении поэта...
