Под широкополыми дубами в зарослях свидины, брусники и черноклена начинают приходить косматые сумерки. Они там прячутся днем и наблюдают оттуда за солнцем, а теперь прячутся в захолустье, будто бурые медвежата, сперва кроются, лишь выпрыгивая мышиными табунами и сразу и убегая под ветки, дальше смелеют, начинают выползать на лужайку играться в жмурки.
Солнце стремительно падает за леса. Следом на золотом поводке его послушно бежит ясный день, оставляя мир на царство теней, и они быстро растут, выбираются на луг, стирая все подряд живые, ласковые, теплые краски. Едва лишь они переберутся через старые вырубки и поднимутся на той стороне по прямым стволам мачтовых сосен под темную хвою, земля засыпает, так как за тенями крадется сон. Каждый стебелек оббежит и тронет ласковым прикосновеньем, каждому травяному кустику погладит косички, и зевают привяленные, утомленные цветочки, в последний раз глянув на выжженное жарой побелевшее вечернее небо, вот-вот закроются их ресницы-лепестки. Другие же их сестрицы, которые берегут хрупкие свои глаза, боятся ими глянуть на ослепительное светило и весь день держат их закрытыми, теперь уже моргают изумленно, так как так каждый раз удивляются, просыпаясь, сразу ищут высоко вверху тонкую паутинку-лучик зеленоватой звезды, чтобы так стихнуть со временем в полусне, заворожено глядя на нее глазами на всю ночь до рассвета.
Солнца уже нет, а лес еще не меркнет, выстывает, продолжает яснеть собственным свечением. Сумерки на лужайке подрастают, путаются в густой нетоптаной траве неуклюжими синими химерами, водят призрачными руками, нащупывают друг другу, и все мимо, то покривленная веточка приземистого осинника жестко выткнется с мягкого зеленого пути. И разбредаются они под березами и ниже, поколовшись как нужно об длинные иглы молоденьких сосенок, продираются через посадки на долину.
Буквы уже расплываются, начинают ползать черными жучками по странице. Что же делать? Не залегать же сейчас в тайник-берлогу на целую ночь. Все бока и так поотлежаны.
Так вверху же, небось, еще видно.
«Пустишь, дед?» - Прошусь в порезанный глубокими бороздами ствол.
Надежно усаживаюсь под самым куполом кроны над темнеющим лесом, достаю из-за пазухи книжку.
Умолкают, забывают дневные хлопоты натруженные птицы. Только на болоте изредка что прокурликает.
А верхушку дуба словно окутывает феерическое сияние.
…Качается бестелесная девушка на ветках, только косы у нее не зеленавато-черные, как это рисуется в книжке, а тугими льняными кольцами рассыпаются по плечам. Мавка на мой вкус. Волнующе похожая на одну мою соученицу. Что-то есть в ней от стройного тополя, плакучей березки, строчной осинки, бледно-розовой мальвы и белого цветка нивяника. Плененная игрой свирели, забыла обо всем на свете, не сводит глаз с белокурого, как я, мальчика, который оседлал эти ветви. Гаснут и загораются в косах и на одежде зеленоватые, розовые и голубые огоньки, словно свирель осыпает ее крупинками настоящего хрусталя, и говорит тихонько девушка в забвении: «Как сладко играет…».
…А то спускается то едва озаренное светом видение вниз, и поляна возле дуба, под которым мой тайник-берлога, перерождается, становится очарованной, наливается, сияет таинственно щемящим счастьем первой любви.
Там, под березовым одеянием, вижу, как млеет Мавка в объятиях Лукаша. Вдруг оказываюсь на его месте и упиваюсь хмелем поцелуя, и замираю от сладкого страха, завороженный пыльным взглядом чаровницы...
…Красная молния мигает среди ветвей. Взрывается огневой Прелестник, увивается возле Мавки, непоседливо прыгает с ветви на ветвь...
Уже прощается в книге Мавка с Лукашем, и на этом обрываются мои видения: ночь убрала все под свою власть, свертывает корявыми руками книгу и велит положить за пазуху. Обнимаю отвесные ветки, нащупываю щекой прохладный глянец молодой дубовой коры и, перебирая в памяти прочитанное, вызываю сцены.
…Лукаш играет веснушку. В зеленом лесу, белыми цветами обсыпается калина, куют кукушки, поет соловушка. И над всем, лишь немного громче, словно по-своему создают тот странный мир, охватывают собой видимое и слышное, звенят живым голосом переливы свирели. Это впечатлительная душа Лукаша собирает красоту лесную из всех уголков и возвращает ее уже другой, овеянной мечтой человеческой любовью, с отголосками грусти за смертной, быстротечной утренней звездой молодости. Вот так и пчелка собирает нектар с цветочков всяких цветов, а возвращает каплю золотую, в которой найдешь все благоухания цветов, и только то не просто смесь нектаров, то мед
хмельной, в нем слышится сладкая и пьянящая любовь к работе и прощальный призыв тех цветов, которые отцвели свое...
…Или вот это: «Нравлюсь ли я тебе?» - «Разве я знаю?» - «А кто же то знает?» - «Такое спрашиваешь!» - Стыдится Лукаш»...
И я такой. Точь-в-точь такой, стыдливый. Вот, вижу, будто качается Мавка золотокосая на ветвях немного выше надо мной, улыбается ласково, вижу, и влажные теплые губы, на подбородке ямку. А глаза - глянуть в них ей, даже мысленно, не могу, стыжусь - кто знает, какие они.
Это я знаю, кем, - Аней впиталась та Мавка. Еще в позапрошлом году, в восьмом классе, я пришел к заключению: пора присматриваться и выбирать себе «даму сердца», как вот в романах говорят, так как без этого как-то не годится. Она сидела сзади меня наискосок. Изредка за чем-то оглядываясь, я непременно замечал короткую, лишь один миг перебгающую усмешку глаз, как-то особенно, одним движением золотистых ресниц, так, будто вот мигнет по воде в колодце, когда туда упадет капля. Странный, с легкой печаллю смех, который прятал что-то таинственное, словно она видела то, чего никто не знал. Меня он смущал, и я спешил отвести глаза, будто боялся подсмотреть чужую тайну. Может, она так улыбалась не только мне. Но безразлично. Хотелось еще ловить ту улыбку, проникать в тайну. Повернувшись головой к соседу по парте, краешком глаза искал ее полупрофиль, тайком рассматривал подолгу и в конце концов на ней и остановил свой выбор: это и есть моя «дама сердца». Все так, как в книжках описано. А их я уже много перечитал.
Вот сбоку в темной кроне что-то шелестнуло. Испуг пробежал по телу.
На фоне еще светлого неба качались кудрявые ветви. Что оно такое?! Может, сова зашуршала? Не слышно же было, чтобы садилась. Тишина кругом, не пропустил бы. Так то, может, ветви сцепились, а теперь разъединились. А еще, может... в самом деле Мавка была здесь! И прыгнула наземь... Неужели водится еще и до сих пор эта нелегальная публика? Наука отбрасывает это, а ты думай, что хочешь. А ветви качаются...
А что это за светлое пятно далековато в долине по эту сторону болота? Если вонзиться взглядом в мрак мимо дубовой ветви, которая качается, то видно: ползет что-то белое. О, уже спряталось... Несомненно, что движется. Куда оно направляется? Никуда. Вернулось назад. Подожди, а это не то, которое качнуло ветви?! Пристально просматриваю кроны. Между плечами немеет: может, оно здесь было не одно? Это с такими соседями... не очень то уютно...
Но здесь пусто будто. А там ходит. Уже покоя не будет. Когда его видно издалека, то можно и вблизи рассмотреть, что это за оно.
Во тьме уже кажется, будто кто сучки на стволе покрал, щупаешь ногой - всюду гладко. Не чудо, как и из-под ноги выхватит, зашелестишь книзу мешком. В темные чащи спускаться страшно. А оставаться на дереве - то ночью спросонок можно упасть прямо на свой берлогу-тайник. Но как-то обошлось.
Молодые сосенки в посадке навстречу ежатся настоящими колючками-иглами. Без шороха развожу липкую веточку, переходя из ряда в ряд.
Вон оно слоняется по берегу. В белом. Словно женщина. Идет сюда! Не очень то храбро отступаю в посадку. Под ногой совсем неуместно хрустит хворостина.
И уже нет белого пятна. Только болото заплюхало на плесе. И тихо.
Я не мог шевельнуть ногами в междурядье. В корешке каждого волоса на голове ковырялся холодок и весь вихор дружно вставал на дыбы.
«Это да! Русалка... - перекрывало дыхание, пока испуг не отошел дальше и после мороза на голову брызнуло кипятком. - А Водяной, а Потерчата! Может, ты это сидишь сейчас не в посадках, а в трясине. Шевельнешься - и потащит».
Это в болоте. А в лесу? Леший, Мавка, Прелестник И их здесь! Тихонечко, не хрустнув и не шелестнув ничем, вернулся я в свою берлогу-тайник к дубу.
«Я же так как вижу: что-то у него словно идет по пятам, чисто рыбий хвост...» - вспоминались все новые детали.
Одеваю пиджак, прячу голову глубже в ворот, чтобы меньше звуков - как не слышать, то и глаза в страхе закрыть.
Страницы:
1 2
