В мировоззрении и творчестве Пушкина 30-х годов, в силу ряда глубоких причин объективно-политического и идеологического порядка, крестьянский вопрос, т. е. вопрос о положении крепостного крестьянства, о его борьбе против помещиков и дворянско-бюрократической монархии, о путях к его освобождению становится одним из важнейших, если не самым важным и основным. Крестьянская проблема, проблема народа, глубоко волнует и непрестанно занимает поэта, требуя выражения и разрешения; она творчески выявляется в формах лирической и эпической поэзии, в художественной прозе — романе и повести, в драматургии, научно-исторической прозе и публицистике; она ставится на широком материале, как современном, так и ушедшем в область истории, как русском, так и западноевропейском и славянском («Сцены из рыцарских времен», «Песни западных славян»).
Центральное место занимает здесь тема крестьянской войны нового времени — восстания под руководством Емельяна Пугачева 1773-1775 гг. Тема эта, уже давно — с 1826 г. — являвшаяся сознанию Пушкина, фактически входит в его творческую жизнь в начале 1833 г. 31 января этого года датирован, как известно, самый ранний план повести о Пугачевском восстании, о дворянине-пугачевце — будущей «Капитанской дочки»; февраля помечено письмо к Пушкину от военного министра графа А. И. Чернышева в ответ, очевидно, на устное обращение поэта, которым начинается документальная история работы Пушкина над собиранием и изданием материалов о Пугачевском восстании.
В процессе работ над романом из эпохи «пугачевщины» и над историческим трудом о восстании (причем, как известно, к выполнению замысла романа Пушкин обратился всецело лишь после окончания издания «Истории Пугачева») поэт скоро убедился и недостаточности и односторонности материалов, бывших в его распоряжении. Официозная, дворянская историография либо замалчивала ненавистную, полузапрещенную правительством и проклятую церковью тему, либо заведомо искажала ее: восстание изображалось несчастной случайностью, следствием дурных страстей отдельных зачинщиков, увлекших покорную до того «толпу», ого вождь — извергом, в котором нет ничего человеческого, его деятели — кровожадными разбойниками, злодеями, преступным сбродом; еще более искажали картину восстания, дополняя тенденциозно изложенные факты своей фантазией, иностранные авторы — как политики, дипломаты и историки, так и беллетристы.
Не могли вполне удовлетворить Пушкина и бывшие в его распоряжении в 1833—1834 гг. архивные материалы: в них он находил изображение восстания, освещенное лишь с одной стороны — с точки зрения агентов екатерининского правительства, администраторов, следователей и усмирителей. Притом важнейшие материалы — следственные дела, т. е. протоколы допросов самого Пугачева и его ближайших соратников — оставались ему недоступными, и он получил возможность заняться некоторыми из них (и не самыми важными) лишь в 1835 г., готовя материалы к новому, дополненному изданию своего труда.
Изучение методов использования Пушкиным архивных документов показывает, что он уделял большое внимание записям показаний при допросах, т. е. наиболее живым свидетельствам современников, — очевидцев восстания, его участников или случайных попутчиков. Эти показания выписывались им из дел Секретной экспедиции Военной коллегии с особой тщательностью и столь же тщательно, при условии необходимой критики, использовались и «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке». Но даже наличие таких живых показаний не могло дать поэту всего, что он хотел, — а хотел он видеть освещение восстания с другой, народной стороны. Показания, даваемые в большинстве случаев под страхом пытки, нередко прямо под кнутом и часто с желанием угодить допросчикам и выгородить себя, требовали величайшей осторожности в их использовании и не вскрывали подлинных чувств и мыслей народа.
Этим стремлением к полноте исторической и жизненной правды определяется общая задача путешествия, предпринятого поэтом в августе — сентябре 1833 г. в Поволжье и в Оренбургский край. Великий художник-реалист и точнейший, глубокий исследователь исторического прошлого, Пушкин хотел увидеть своими глазами места боев, казачьи станицы, степные крепости и уметы, представить себе расположение войск во время Оренбургской осады и при взятии Казани. Но еще более он, отправляясь в Оренбургский край, хотел ознакомиться с населением той области, где началось и разгорелось восстание, увидеть еще живых стариков — свидетелей его, услышать подлинный голос народа, узнать его отношение к восстанию и к его вождю, отсюда — яснее и глубже понять расстановку классовых сил той эпохи, социальные «противоречия, вызвавшие восстание, элементы, составлявшие его, степень участия в нем разных слоев населения. Только овладев этим материалом, он мог считать свои труды вполне подготовленными.
Своему обращению к рассказам стариков, свидетелей восстания, и к преданиям, сохранившимся в памяти потомков участников его, Пушкин придавал исключительно большое значение.
Записи Пушкина, сделанные во время поездки или после нее, сохранились в двух рукописях: во-первых, в черновом, первоначальном виде в его записной книжке; 8 во-вторых, обработанные и переписанные на трех отдельных листах.
Маленькой записной книжкой Пушкин пользовался во все продолжение своего путешествия в сентябре 1833 г. Записи в ней сделаны карандашом, очень небрежным, местами неразборчивым почерком, отрывочно и кратко, буквально «на ходу». В книжке всего восемь листков и настолько мало записей, что, возможно, часть листков с записями была потом, при обработке, вырвана и не дошла до нас. Что касается текстов на отдельных листах, то, как установил В. Л. Комарович, они хотя и писаны карандашом, но представляют собой, несомненно, не первоначальные записи, сделанные во время посещения Сорочинской, Берды, Татищевой и т. д., но обработку, выполненную уже, вероятно, в дороге, а может быть в Болдине, на основании кратких путевых заметок и с помощью исключительно острой памяти поэта-историка.
Ряд заметок в записной книжке сделан в пути и не относится к Оренбургскому краю — этому главному центру пушкинских наблюдений. Таковы записи преданий о Пугачеве, сделанные еще на правом берегу Волги; в Васильсурске — о казни Пугаче-вым Курмышского коменданта Юрлова и о спасении его жены (с пометой: «Слышал от старухи, сестры ее, живущей милостыней»); на какой-то станции за Чебоксарами «от смотрителя» — О двух барышнях, спрятавшихся от Пугачева в копне сена и выданных собачкой. Рассказ сестры жены Юрлова был точно воспроизведен Пушкиным в восьмой главе «Истории Пугачева». Предание о двух барышнях осталось неиспользованным, очевидно, как слишком частный случай, а также и потому, что Пушкин — в противовес прежним дворянским историкам — не считал характерными для Пугачева проявления бесцельной жестокости.
Так, через образы фольклора Пушкин осуществляет одну из главных задач своего романа — поэтическую героизацию руководителей крестьянской войны. С несравненно, большим «пиитическим ужасом», чем Петруша Гринев, должен был воспринимать сам Пушкин трагические или мрачно-сатирические песни о Пугачевском восстании.
