Тема нашей конференции – «Философия Чехова», – очевидно, нуждается в уточнении или пояснении. Понятие «философ» применительно к Чехову может быть принято с известными оговорками. Одна из проблем здесь – проблема репутации.
Помню, как в уже далекие 70-е один уважаемый исследователь, когда я пытался доказать ему свое убеждение насчет Чехова-мыслителя, в ответ привел такой довод: в «Философской энциклопедии» про Достоевского есть статья, а про Чехова – нет. Мне тогда вспомнилось: «если бы Пушкин не был психологом, то ему не поставили бы в Москве памятника» (С., 8, 315). Философы, точнее – составители советской «Философской энциклопедии», действительно, Чехова за своего не приняли. Но сути дела это не меняет.
Сам Чехов не раз дает основание усомниться в том, что философия, философствование принимались им всерьез или с уважением: «…к чёрту философию великих мира сего! Она вся, со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше, не стоит одной кобылки из «Холстомера»» (П., 4, 270; курсив мой. – В. К.). Философия малых мира сего упоминается в его произведениях так же пренебрежительно или презрительно.
«…стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти» (С., 10, 35).
«Нина Ивановна рассказывала по вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным» (С., 10, 218).
Во всех этих текстах философия, философствование разумеются как дискурс неподобающий или неадекватный. Равнодушен или крайне скептичен Чехов по отношению к концепциям профессиональных философов-современников, не связан он ни с одним из философских направлений своей эпохи. От ответа на вопросы своих адресатов о вечных тайнах, об определяющих законах бытия чаще всего, особенно в последние годы, он старается уходить, порой отделываясь шуткой.
«…будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы, – это еще вопрос» (П., 12, 34–35).
«Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это всё равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно» (П., 12, 93).
Но сейчас как будто достигнуто общее согласие, что философское начало у Чехова есть, и его следует искать не в пересказе или иллюстрации тех или иных философских тезисов (этим Чехов наделяет многих своих героев) и не в прямом авторском теоретизировании (отсутствие этого отличает его от большинства предшественников и современников в русской литературе). Философская наполненность его творчества несомненна, но она несводима к философским суждениям, логическим тезисам; речь должна идти об особой концептуальной основе его художественного мира. Не иллюстрацию философских положений при помощи картин и образов, а целостное воплощение мира в свете своего «представления жизни» даёт нам писатель.
Как скажет Альбер Камю: «Хочешь заниматься философией – пиши роман». Современные философы (например, Ричард Рорти) признают, что не философия, а литература с сюжетами и образами скорее способна рассказать истину о нашей природе и мире в целом. Романисты и поэты могут сказать нам гораздо больше, чем философы: повествование предпочтительнее споров и теорий. И всё это в полной мере относится к Чехову.
Исайя Берлин в своём эссе «Ёж и лиса», опираясь на фрагмент из Архилоха: «Лиса знает многое, а ёж одно, но очень важное», – говорит о глубочайшем различии между двумя типами писателей, мыслителей, людей вообще. Это те, кто всё соотносит с единым центральным видением мира, с единым, универсальным организующим принципом (Платон, Данте, Гегель, Ницше, Достоевский). И те, чья мысль, рассеянная по множеству явлений, пытается выяснить их природу, но не вписывает их в некое неизменное, всеобъемлющее цельное мировидение (Шекспир, Гете, Пушкин). Лев Толстой, согласно этой классификации, – по сути своего дарования «лиса» (таковы его талант и творчество), но сам он был убеждён, что он – «ёж» (его философия и религия). Чехов, если продолжить это деление, безусловно, близок ко второму типу художников-«лис» (в русской литературе из перечисленного Берлином ряда он ближе всего к Пушкину). Но, не претендуя, в отличие от Достоевского, Толстого, на знание конечных истин, на сведение своего художественного мира к единому оценочному знаменателю, Чехов в конечном счёте творил, руководствуясь отчётливо сознаваемыми им руководящими принципами.
Репутации подвижны. Недавно, в дни 150-летия со дня рождения В.В.Розанова, Дмитрий Галковский предпринял попытку переоценки репутаций русских мыслителей рубежа XIX–XX веков, всех этих «звезд нулевого класса перестройки» [3]. Согласно мнению этого enfant terrible нашей публицистики последние два десятилетия обнаружили нищету их философии и необоснованность возлагавшихся на них надежд. Будучи под запретом, они почитались интеллигенцией как кумиры, но сейчас, став разрешенными, всерьез восприниматься не могут. Приговоры раздаются наотмашь. Сейчас будто бы стало ясно, что Владимир Соловьев – это «небывалая консистенция напыщенной глупости, провинциальной претенциозности»; Бердяев, этот «праздничный пустоболт в скучной провинциальной Москве Брежнева, … совершенно естественно пошел в отвал при самомалейшей свободе слова»; Гумилев «при свете свободной прессы … оказался антирусским шовинистом, восхваляющим свое националистическое «монголо-татарское» болото»; «церковные тексты отца Сергия оказались так же не нужны, как марксистские тексты товарища Сергея»… И так далее в том же духе о Лосеве, Флоренском, Шестове, Вернадском, Ильине. «Сгнил весь диснейленд «Великой Русской Философии»». Исключение только одно. «Кто же остался, кто прошел неумолимую и безжалостную мясорубку литературной конкуренции? Оказывается, маргинал и аутсайдер Розанов».
Допустим, Галковский прав – хотя бы в части противопоставления Розанова остальным русским философам и утверждения особенных качеств его философской позиции. В чем апологеты Розанова видят эти особые качества? «Пафос его текстов – это постоянная борьба за внешнюю и внутреннюю свободу». «У него на каждую цитату едва ли не всегда можно отыскать соответствующую антицитату». «Вот это удивленное состояние философствующего мещанина … От этого же удивления и покатились глиняные колоссы «белибердяевых», ненужных и неинтересных в XXI веке» и т.п.
Интересно, что многое из того, в чём видят своеобразие Розанова-философа, ранее того или параллельно обнаруживается в мире Чехова: в мемуарах о нём, в его письмах и записных книжках, но чаще всего – в персонажах его рассказов и пьес.
Розанов – то есть тип россиянина, воплотившийся в нём, – не раз становился чеховским героем [4]. Отдельные его черты узнаваемы в герое рассказа «На пути»: в каждой своей идее, которая овладевала им безраздельно, идти до конца, не допуская компромиссов. (Пришёл к выводу, что в разделе Бога и пола повинен Христос – повёл атаку на Христа и христианство. А потом столь же безоглядно устремился за идеей Христа.) Или, подобно герою «Убийства» Якову Терехову, который стремился веровать по-особому, не так, как все, и всю жизнь искал свою веру, – Розанов на всю жизнь ушёл на поиски своего внутреннего, персонального Бога, не похожего на других богов. И то же можно сказать о многих других русских философах. Чехов, с его гносеологической трактовкой мира, с его основным и постоянным героем – «человеком ориентирующимся», – предложил не новые идеи, но новые пути рассмотрения идей и мнений. Независимо от репутации в профессионально-философских кругах, он стал одним из самых глубоких толкователей проблем достоверности знаний о мире, обоснованности всяких идей, мнений, в том числе философских концепций.
Кстати, именно Розанов (не Сергий Булгаков) первым указал на философское начало в творчестве Чехова («А ведь философии было очень много у Чехова. Чехов – мыслитель; он – лирик», – писал Розанов 21 июля 1904 года в «Новом времени». [4])
В последние годы, когда отношения Чехова с философией и религией выдвигаются в центр внимания исследователей, мы неизменно возвращаемся к знаменитой его записи: «Между есть Бог и нет Бога лежит целое громадное поле, которое с трудом проходит истинный мудрец…» И вот здесь важно точнее представить, что такое в понимании Чехова «истинный мудрец», настоящий философ.
Вокруг этой цитаты построена, в частности, одна из последних статей А. П. Чудакова [5] – сжатое, порой афористичное изложение взглядов учёного на чеховский мир. Анализируя знаменитое высказывание, Чудаков на новом уровне находит подтверждение прежде найденным им характеристикам чеховских принципов – адогматичности, случайностности как основной особенности в изображении вещного мира, правила дополнительности в описании составляющих чеховской поэтики.
