«Чего тут стыдиться?» Крутицкого, как целая житейская философия

Немалую лепту в исследование социальной природы глупости внес Щедрин своим изучением типа «историографа» и «ненавистника» в цикле «Письма о провинции». Попытка заставить течь историю вспять и то сопротивление, какое приходится испытывать при этом занятии, выводит «ненавистника» из себя, заставляет его пылать злобой. «...Ненавистник,— объясняет Щедрин,— существо жалкое, почти помешанное от злобы. Подобною злобой бывают одержимы только люди совершенно глупые, и именно потому, что в их наглухо забитые головы не может проникнуть никакая связная мысль, никакое общее представление». Не здесь ли отгадка наступательной, воинствующей глупости Крутицкого? Между злобой и глупостью существует, как видно, закономерная связь.

Роль Крутицкого одна из самых выигрышных в пьесе — она богата сатирическими красками и толкает актера к психологической гиперболе. Исполнители, в том числе и самые прославленные, трактовавшие эту роль в духе добропорядочного реализма и обыкновенной «типичности», редко добивались выдающегося успеха. В исполнении А. И. Южина (Малый театр, 1923) Крутицкий представал еще крепким, хоть и старомодным «паркетным генералом», салонным шаркуном, ни разу не нюхавшим пороха и одержимым реформаторством, как какой то романтической затеей. Вполне умещался в заурядную житейскую реальность и Крутицкий па вахтанговской, сцене: лысенький сухонький сморчок в генеральском красном воротнике. Н. Плотников правдиво играл скисшего, заплесневевшего в московском захолустье и, по существу, безобидного старика. Мягкое обаяние артиста обеспечивало ему успеху публики. Но все же отставной генерал, мирно прогуливающийся с Мамаевым вдоль высокого забора с кустодиевским задником, на фоне расписных луковок храмов и шатровых теремов, да еще под звуки разудалой русской песни «Пойду ль, выйду ль я...» не был ни зловещ, ни просто значителен. Безобидный в своей глупости «рамоли», у которого как будто уже нет зубов, чтобы укусить, и сил, чтобы принести вред.

Не одно поколение исполнителей задумывалось над тем, что искать в Крутицком прежде всего — дряхлость и детскость? Или старческую агрессию, генеральскую нетерпимость?

Исполнители роли Крутицкого на протяжении всей сценической истории пьесы выдвигали вперед то одну, то другую черту образа, будто соревнуясь между собой в смелой фантазии и неожиданных находках. Без острой выдумки эту роль, по-видимому, просто скучно играть. Так, К. С. Станиславский в первой постановке Художественного театра (1910), оставаясь в кабинете один, расхаживал по комнате, бурча себе под нос военный марш, от нечего делать проверял исправность дверных ручек и, наконец, схватив со стола чье-то прошение или рапорт, сворачивал его в трубочку и, как в подзорную трубу, рассматривал рыбок в аквариуме. Вот он вам, «ум шестилетнего ребенка»! А Игорь Ильинский в недавней постановке Малого театра (1984) по-своему оттенял старческую немощь генерала: сев в кресло, важно закидывал одну коленку на другую, но она не хотела там держаться, соскальзывала, и он вынужден был помогать себе руками. И это лишь одна из летучих черточек у замечательного артиста, вылепившего убедительный образ претенциозной развалины.

На памяти старшего поколения нынешних зрителей еще и исполнение роли Крутицкого Б. Тениным в Театре сатиры, в яркой постановке А. М. Лобанова (1958). Крутицкий Тенина представал как образец уже вполне клинического маразма: од не координировал движений; ноги его заплетались, его то и дело «заносило», и соображал он так мучительно, что, прежде чем простейшая фраза вылетала из его уст, казалось, его вот-вот хватит «кондрашка». Он взрывался лишь изредка — но зато утробным генеральским басом!

Этакого рода исполнении, каким бы мастерски выдержанным оно ни было, подчеркивалась лишь одна сторона дела — изжитость Крутицких. Судя по сохранившимся описаниям, Станиславский в этой роли, не пренебрегая острым, внешним рисунком, создавал в то же время не буффонную, а зловещую фигуру вельможного старца: высокий рост, помертвевший череп, румянец на скулах — и несокрушимая злая сила в этой большой заводной кукле.

Немощную старость принято жалеть, смеяться над нею грех. Но есть одно исключение: злая, деспотическая старость, притязающая на власть над душами и умами, давящая молодые силы прессом геронтократии. Над нею позволительно не только посмеяться комедиографу, но и вывести ее актеру под свет софитов во всем ее потешном безобразии.

Конечно, и на Мамаеве, и на Крутицком лежит в какой-то мере тень «отставников», людей, временно оказавшихся не у дел, но они еще достаточно ядовиты, и не приходится преуменьшать их отравляющего воздействия на жизнь. Обреченные исторически, несостоятельные в своих убеждениях, они не вымирают сами собой, упорно и долго сопротивляются.

При всей своей косности деятели старого закала понимают все же, что надо усвоить и некоторые требования времени, использовать необходимые тактические ходы, чтобы вконец не растерять своего влияния. Их беспокоит натиск «мальчишек» («Кто пишет? Кто кричит? Мальчишки»), они побаиваются «зубоскалов». Уступкой «духу времени», хотя и робкой, стыдливой, становится и это писание «прожектов», и приглашение молодого человека для «осовременивания» их слога, благопристойной «литературной отделки». Генерал вынужден учитывать, что «в настоящее время писать стилем Ломоносова или Сумарокова ведь, пожалуй, засмеют».

Историческая отжитость и в то же время желание все еще играть роль толкают таких старичков, как Крутицкий, в объятия ловких и беспринципных деятелей, вроде Глумова. Даже узнав о двуличии своего молодого сотрудника и выслушав себе крайне нелестную характеристику из его подпольного дневника, генерал первый нарушает молчание потрясенного общества: «А ведь он все-таки, господа, что ни говори, дедовой человек. Наказать его надо; но, я полагаю, через несколько времени можно его опять приласкать». Этот меткий сатирический штрих венчает собою союз, заключенный между добропорядочным консерватизмом и беспринципностью.

Таким образом, то, что Крутицкий вызывающе, демонстративно глуп, «глуп без смягчающих вину обстоятельств, глуп как чулан», говоря словами Щедрина, еще не свидетельствует о его политической беспомощности и неделает его безвредным.

Иные из современников Островского находили, что тупость и прямолинейность старого генерала заходит за границы всякого правдоподобия, многие находили тип шаржированным.

Вот почему следует оспорить традицию изображения Крутицкого выжившим из ума генералом, старой развалиной, бессильным глупцом. В старом консерваторе заключена тупая и бессмысленная сила, только исторически, только в конечном счете отжившая, а на практике еще сохраняющая нередко свой вес и оказывающая гнетущее.

Вся сноровка, весь изворот мысли такого рода людей направлены к тому, чтобы блюсти свой интерес, а интерес этот совпадает в данном случае с защитой самодержавно-крепостнических «устоев». Ум коснеет, цепенеет в заранее продиктованных ему условиях, становится консервативен, неповоротлив, и оттого человек грубее, примитивнее защищает то, относительно чего он предположил, что это задушевное его убеждение. Однако тут очевидна подмена: убеждение-то пошло не от души, а от желудка. Впрочем, стыдная эта реальность, как правило, сокрыта от самого деятеля, и он добросовестно считает, что защищает не свой покой и доход, а интересы «государя», отечества и т. п.

Итак, феноменальная глупость и озлобление — не индивидуальное несчастье героя Островского, а черты общественной патологии. Единственная основа отношения к жизни ретроградов, подобных Крутицкому,— это животная ненависть к любым изменениям существующего. Во всем они видят наступление на свои права, на свои образ жизни и защищаются озлобленно, исступленно и... нелепо. Их историческая обреченность заставляет их сопротивляться элементарной логике, идти против простейших умозаключений, делает их смешными. И они проникаются враждой к мысли вообще, мысли, как таковой, ко всякой мысли,- потому что любое строгое умозаключение уже как бы грозит их существованию, построенному не на требованиях разума, а лишь на сознании своих привилегий, своего «куска».

Оттого-то Крутицкий у Островского не только смешон, но временами еще и страшен.