Барыня

Антон Павлович Чехов
К избе Максима Журкина, шурша и шелестя по высохшей, пыльной траве, подкатила коляска, запряженная парой хорошеньких вятских лошадок. В коляске сидели барыня Елена Егоровна Стрелкова и ее управляющий Феликс Адамович Ржевецкий. Управляющий ловко выскочил из коляски, подошел к избе и указательным пальцем постучал по стеклу. В избе замелькал огонек. - Кто там? - спросил старушечий голос, и в окне показалась голова Максимовой жены. - Выйди, бабушка, на улицу! - крикнула барыня.

Через минуту из избы вышли Максим и его жена. Они остановились у ворот и молча поклонились барыне, а потом управляющему.

- Скажи на милость, - обратилась Елена Егоровна к старику, - что все это значит? - Что такое-с? - Как что? Разве не знаешь? Степан дома? - Никак нет.

На мельницу уехал. - Что он строит из себя? Я решительно не понимаю этого человека! Зачем он ушел от меня? - Не знаем, барыня. Нешто мы знаем? - Ужасно некрасиво с его стороны!

Он оставил меня без кучера! По его милости Феликсу Адамовичу приходится самому запрягать лошадей и править. Ужасно глупо!

Вы поймите, что это, наконец, глупо! Жалованья ему показалось мало, что ли?

- А Христос его знает! - отвечал старик, косясь на управляющего, который засматривал в окна.

- Нам не говорит, а в голову к нему не залезешь. Ушел, говорит, да и шабаш! Своя воля! Должно полагать, жалованья мало показалось! - А это кто под образами на лавке лежит? - спросил Феликс Адамович, глядя в окно.

- Семен, батюшка! А Степана нету. - Дерзко с его стороны! - продолжала барыня, закуривая папиросу. - Мсье Ржевецкий, сколько получал он у нас жалованья? - Десять рублей в месяц.

- Если ему показалось мало десяти, то я могла бы дать пятнадцать! Не сказал ни слова и ушел! Честно это? Добросовестно? - Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! - заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. - Вы разбаловали этих дармоедов!

Никогда не следует заразом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы хотите прибавить жалованья?

И так придет! Он договорился, нанялся! Скажи ему, - обратился поляк к Максиму, - что он свинья и больше ничего. - Finissez donc! {1} - Слышишь, мужик?

Нанялся - так и служи, а не уходи, когда тебе вздумается, черт! Пусть только не придет завтра! Я покажу ему не слушаться! И вам достанется! Слышишь, старуха?

- Finissez, Ржевецкий! - Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова?

Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра! - Я скажу ему.

Отчего не сказать? Сказать можно… - Скажи ему, что прибавляю ему жалованья, - сказала Елена Егоровна. - Не могу же я быть без кучера. Когда найду другого, пусть тогда и уходит, если ему угодно.

Завтра утром чтобы опять был у меня! Скажите ему, что я глубоко оскорблена его невежливым поступком!

И вы, бабушка, скажите! Надеюсь, что он будет у меня и не заставит посылать за собой.

Подойди сюда, бабушка! На тебе, милая! Что, небось, трудно управляться с такими большими детьми? Бери, милая! Барыня вынула из кармана хорошенький портсигар, потянула из-под папирос желтую бумажку и подала ее старухе. - Если же не придет, - прибавила барыня, - то нам придется поссориться, что было бы крайне нежелательно. Но я надеюсь…

Вы ему посоветуете. Едемте, Феликс Адамыч! Прощайте! Ржевецкий вскочил в коляску, взял в руки вожжи, и коляска покатила по мягкой дороге. - Сколько дала?

- спросил старик. - Рупь.

- Дай сюда! Старик взял рубль, погладил его обеими ладонями, бережно сложил и спрятал в карман. - Степан, уехала! - сказал он, входя в избу. - Я ей сбрехал, что ты на мельницу уехал. Перепужалась страсть как!… Как только отъехала коляска и скрылась из вида, в окне показался Степан.

Бледный, как смерть, дрожащий, он выполз наполовину из окна и погрозил своим большим кулаком темневшему вдали саду. Сад был барский. Погрозив раз шесть, он проворчал что-то, потянулся назад в избу и с шумом опустил раму. Через полчаса после того, как уехала барыня, в избе Журкина ужинали. В кухне возле самой печи за засаленным столом сидели Журкин и его жена.

Против них сидел старший сын Максима - Семен, временноотпускной, с красным испитым лицом, длинным рябым носом и маслеными глазками. Семен был похож лицом на отца, он не был только сед, лыс и не имел таких хитрых, цыганских глаз, какими обладал его отец. Рядом с Семеном сидел второй сын Максима, Степан. Степан не ел, а, подперевши кулаком свою красивую белокурую голову, смотрел на закопченный потолок и о чем-то усердно мыслил.

Ужин подавала жена Степана, Марья. Щи съели молча.

- Принимай! - сказал Максим, когда были съедены щи. Марья взяла со стола пустую чашку, но не донесла ее благополучно до печи, хотя и была печь близко. Она зашаталась и упала на скамью. Чашка выпала из ее рук и сползла с колен на пол.

Послышались всхлипывания. - Никак кто плачет? - спросил Максим. Марья зарыдала громче.

Прошло минуты две. Старуха поднялась и сама подала на стол кашу.

Степан крякнул и встал. - Замолчи!

- пробормотал он. Марья продолжала плакать. - Замолчи, тебе говорят!

- крикнул Степан. - Смерть не люблю бабьего крику! - смело забормотал Семен, почесывая свой жесткий затылок. - Ревет и сама не знает, чего ревет! Сказано - баба!

Ревела бы себе на дворе, коли угодно! - Бабья слеза - капля воды! - сказал Максим. - Благо слез не покупать, даром дадены. Ну, чего реветь? Эка!

Перестань! Не возьмут у тебя твоего Степку! Избаловалась! Нежная! Поди кашу трескай! Степан нагнулся к Марье и слегка ударил ее по локтю.

- Ну чего? Замолчи! Тебе говорят! Э-э-э…

сволочь! Степан размахнулся и ударил кулаком по скамье, на которой лежала Марья. По его щеке поползла крупная сверкающая слеза. Он смахнул с лица слезу, сел за стол и принялся за кашу.

Марья поднялась и, всхлипывая, села за печью, подальше от людей. Съели кашу. - Марья, кваску! Знай свое дело, молодуха! Стыдно сопли распускать! - крикнул старик. - Не маленькая!

Марья с бледным, заплаканным лицом вышла и, ни на кого не глядя, подала старику ковш. Ковш заходил по рукам. Семен взял в руки ковш, перекрестился, хлебнул и поперхнулся. - Чего смеешься? - Ничего…

Это я так. Смешное вспомнил. Семен закинул назад голову, раскрыл свой большой рот и захихикал. - Барыня приезжала?

- спросил он, глядя искоса на Степана. - А? Что она говорила? а? Ха-ха!

Степан взглянул на Семена и густо покраснел. - Пятнадцать целковых дает, - сказал старик. - Ишь ты!

И сто даст, лишь бы только захотел! Побей бог, даст! Семен мигнул глазом и потянулся. - Эх, кабы мне такую бабу!

- продолжал он. - Высосал бы чертовку! Сок выжал! Ввв… Семен съежился, ударил по плечу Степана и захохотал. - Так-то, душа!

Больно ты комфузлив! Нашему брату конфузиться не рука! Дурак ты, Степка! Ух, какой дурак! - Вестимо дурак! - сказал отец.

Послышались опять всхлипывания. - Опять твоя баба ревет! Знать, ревнива, щекотки боится!

Не люблю бабьего визгу. Как ножом режет! Эх, бабы, бабы! И на какой предмет вас бог Создал? Для какой такой стати? Мерси за ужин, господа почтенные!

Теперь бы винца выпить, чтоб прекрасные сны снились! У барыни твоей, должно полагать, вина того тьма-тьмущая! Пей - не хочу! - Скот ты бесчувственный, Сенька!

Сказавши это, Степан вздохнул, взял в охапку полсть и вышел из избы на двор. За ним следом отправился и Семен. На дворе тихо, безмятежно наступала летняя русская ночь.

Из-за далеких курганов всходила луна. Ей навстречу плыли растрепанные облачки с серебрившимися краями. Небосклон побледнел, и во всю ширь его разлилась бледная, приятная зелень. Звезды слабей замелькали и, как бы испугавшись луны, втянули в себя свои маленькие лучи. С реки во все стороны потянуло ночной, щеки ласкающей влагой.

В избе отца Григория на всю деревню продребезжали часы девять. Жид-кабатчик с шумом запер окна и над дверью вывесил засаленный фонарик.