Изучение творческой истории «Онегина» постоянно побуждало к различным предположениям об истинном замысле Пушкина, который якобы сильно отличался от осуществленного им. При публикациях, кроме расшифровки черновиков и выстраивания последовательности черновых фрагментов, порой произвольно изменялся состав окончательного текста романа, совершались интерполяции исключенных Пушкиным строф. Реконструировались отдельные главы, преимущественно восьмая и десятая, вплоть до попыток творческого соперничества с Пушкиным, попыток, как правило, смехотворных, но симптоматичных. Статус некоторых обязательных компонентов романа эстетически понижался (например, «Примечаний» и «Отрывков из путешествия Онегина»), в то время как роль компонентов факультативных или проблематичных («Странствия» и так называемой «десятой главы») несоразмерно завышалась. А некоторые (хотя и веские) основания для этого были: даже отброшенные самим Пушкиным черновые, беловые и первопечатные варианты как бы продолжают свою равноправную смысловую жизнь за горизонтом окончательного текста. Ввиду неизменного соучастия в ней читателя следует признать его право произвольно комбинировать неиспользованный материал. Онегинский текст вместе с предполагаемым прототекстом постоянно провоцирует эту читательскую инициативу, будучи как бы самостоятельным мыслящим устройством и партнером в творческом диалоге.
Приведем здесь лишь один пример, воспользовавшись не замеченным ранее словом из фрагментов «Странствия». К строке «Итак, я жил тогда в Одессе», появившейся впервые в печатных строфах «Одессы» (1827) и позже ставшей последней строкой романа, Пушкин приписал строфу с целью перехода к дальнейшему повествованию:
- Итак, я жил тогда в Одессе
- Средь новоизбранных друзей,
- Забыв о сумрачном повесе,
- Герое повести моей.
- Онег<ин> никогда со мною
- Не хвастал дружбой почтовою,
- А я, счастливый человек,
- Не переписывался ввек
- Ни с кем...
- (VI, 504).
В полубеловой рукописи слово «счастливый» стоит над зачеркнутым в строке «ленивый», которое в печати приведено под страницей как единственный вариант. Между тем эпитет «счастливый» не окончательно определен Пушкиным. На уровне его надстрочной позиции, в некотором отдалении справа (на месте, где Пушкин обычно начинает рифмы к еще не написанным стихам) отчетливо читается слово «свободный». Оно не зачеркнуто и, следовательно, совершенно равноправно с эпитетом, которому отдано предпочтение. Так равноправны четыре незачеркнутых заглавия драматического цикла Пушкина на рукописном титульном листе. Что касается смысла указанного места, то оно освещает один из важнейших инвариантов поэтического мира Пушкина: соотношения свободы и счастья, которое обычно у поэта и его героев тяготеет к антонимии.
- На свете счастья нет, а есть покой и воля.
- Я думал, вольность и покой
- Замена счастью!
Наш случай оказывается преодолением этой альтернативы. Автор в романе гениально простодушен, свободен и счастлив сразу, и эта атмосфера по-игровому соединяется с мотивом написания писем. Реальный Пушкин письма, как известно, писал. В романе Татьяна и Онегин также пишут письма друг другу, не достигнув, однако, ни свободы, ни счастья.
В результате роман Пушкина напоминает Протея, так как в бесконечной своей изменчивости сохраняет неизменным сам признак перемены. Вернее всего, это явление стимулируется постоянным интересом широчайших масс читателей к биографии Пушкина, причем жизнь и творчество поэта воспринимаются как нераздельные, а потому отчасти мифологизируются. В этой связи можно усмотреть моменты общности функционирования таких текстов, как «Евгений Онегин», с фольклорными. Сам Пушкин был вовлечен в творческую игру со своим оконченным созданием. То он якобы собирается продолжать «роман забытый» (1835), то указывает на Крым как на «колыбель моего Онегина» (письмо Н.Б. Голицину, 1836). Фрагменты романа «уходят» из текста (прозаическое «Предисловие и некоторые примечания» к первой главе, «Разговор книгопродавца с поэтом»), «приходят» в него («Отрывки из путешествия Онегина»), «не входят» (отрывок «Женщины»), «бродят» по тексту («Посвящение Плетневу», «Одесса»), То же самое происходит с черновиками и беловиками («десятая глава», «Странствие», «Альбом Онегина», часть примечаний и эпиграфов). Никто как следует не осознает, что «Онегин» вообще существует в двух авторских редакциях - поглавной и полной - и что их можно сличить по смыслу. Отличаются (хотя и не во многом) друг от друга и два прижизненных полных издания «Онегина» (1833 и 1837).
Литературоведческое понимание отдельных компонентов в романе исключительно разнообразно. Так, «Отрывки из путешествия Онегина» считаются «приложением», «добавлением», «фрагментом главы», «эквивалентом главы», «беспорядочными обрывками», «последней частью» и вообще «не входят в роман». По нашему мнению, «Отрывки» - «истинный конец романа», частично осуществленный и инверсионный текст выпущенной главы с добавлением его графических эквивалентов (значимых пропусков текста, по Ю.Н. Тынянову). Однако нельзя не признать, что компоненты «свободного романа» находятся как бы в слегка «плавающем» состоянии относительно друг друга, и поэтому сам строй окончательного текста «Онегина» допускает неоднозначные толкования. В конце концов, неукоснительное требование стабильного единообразия текста является непременным условием его безостановочного изменения.
«Евгений Онегин» в его окончательном виде - это текст, напечатанный в шестом томе большого академического издания (1937), то есть восемь глав, «Примечания» и «Отрывки из путешествия Онегина». Но можно представить себе монографическое издание романа типа «Литературных памятников», где вслед за полной редакцией печатались бы поглавная, затем печатавшиеся фрагменты, выпавшие из окончательного текста, далее рукописный «Альбом Онегина», контаминированное «Странствие» («бывшая» восьмая глава), так называемая «десятая глава», собрание пропущенных строф, некоторые черновые варианты и реконструкции. Следовало бы привести солидный список эпигонских подражаний «Онегину», тиражирующих принципы его жанровой структуры, и в заключение дать схему основных толкований романа, в последовательности которых просматриваются определенные закономерности. Такой сложный текст служил бы моделью поэтической безграничности «Евгения Онегина» в культурно-эстетическом пространстве и опорой для дальнейшего возрастания смысловой жизни романа. Итак, в классическом произведении, являющем собой непрерывный и длительный эстетический процесс, учет творческой истории выступает в качестве необходимой грани интерпретации завершенного текста. На примере «Евгения Онегина» хорошо видна эта диалектика текучего постоянства, когда завершенная структура присутствует в неоконченном творческом процессе, когда творческий процесс продолжается в завершенной структуре, выходит далеко за ее пределы и возвращается вспять. «Евгений Онегин» - роман возможности, возвратности и возобновления. И это закономерный результат не только универсальности пушкинского творения, но и его глубоко личностного характера.