В русской культуре первой трети XIX в. утверждаются два противоположных представления о женщине и женской красоте. В женщине видят некий идеал; ее образ поэтизируется в соответствии с канонами романтического искусства. Поклонение женщине становится нормой бытового поведения; ее присутствие в культуре «...в качестве прекрасной дамы, носительницы вечноженственного начала» носит знаковый характер.
В романтическом сознании происходит настоящая сакрализация женщины. У русских романтиков в описании женской наружности лежит понятие о красоте как божественной силе. В то же время в женщине видят постоянный источник зла и греха, вечную прельстительницу и искусительницу; антитезой неземной красавице оказывается демоническая женщина, красота которой губит и разрушает. Гоголю «Вечеров» и «Миргорода» также свойственно было восприятие женщины в романтическом диапазоне от женщины-ангела до женщины-демона, причем женская красота в его изображении внушает чувство опасности, поскольку готова пробудить в душе разрушительные силы. Ср.
в «Вие»: «Такая страшная, сверкающая красота!» (II, 206); в «Тарасе Бульбе»: «Опять вынырнула перед ним (Андрием – В. К.
), как из темной морской пучины, гордая женщина» (II, 91); «Вспомнил он (Тарас Бульба – В. К. ), что велика власть слабой женщины, что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа Андрия... » (II,113). В повестях «петербургского» цикла развитие женской темы и ее трактовка писателем имеет соответствующие аналоги.
Так, существенны здесь отмеченные исследователем «...намеки на участие демонов в победе над красотой... » ; более того, демонизм, как выясняется, присущ самой этой красоте . Новым моментом становится «... ассоциативное сближение женщины и города», которое «уплотняется в тему демонской «прелести», несущей соблазн, потрясения и катастрофу» .
Отсюда актуализация символически означенной Гоголем темы Вавилона . Действительно, женская топика в «Петербургских повестях» внутренне связана с гоголевским мифом Петербурга, воплощающего в своем облике символические черты блудницы вавилонской. «Дамские» свойства Петербурга не просто провоцируют блуждание героев, но репрезентируют «ложь» как таковую. Ложь является синонимом блуда.
Поэтому «феминизация» петербургского пространства указывает на превращение его в пространство лжи, аналогичное «перевернутому» миру, где нормально «обратное» (греховное, кощунственное) поведение. Выражение женской сущности Петербурга, города-блудницы, служит у Гоголя Невский проспект, «красавица нашей столицы» (III,9), которому, как и всякой петербургской «красавице», изофункциональной «обманному» пространству, нельзя верить: «О, не верьте этому Невскому проспекту! »(III,45). Ср. с последующим утверждением повествователя: «...
дамам меньше всего верьте»(III,46). Оборотничество Невского проспекта, постоянно меняющего личины и маски, подчеркивает его инфернальную природу и в этом смысле неописуемость: «Он лжет во всякое время этот Невский проспект, но более всего тогда...
когда сам демон зажигает свечи для того только, чтобы показать все не в настоящем виде» (III,46). Эта способность «лгать», свидетельствующая о зависимости «красавицы» от самого «демона», продуцирующего с ее помощью разного рода миражи, является в «Петербургских повестях» универсальным женским свойством. Будучи функцией «лжи», петербургские «дамы» не просто посредничают между «этим» и «тем» светом, но и олицетворяют опасное пространство нечисти. Вторжение в это пространство чревато разрушительными для психики сдвигами в сознании: «О, это коварное существо — женщины! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в чорта» (III, 209).
Умозаключение безумного Поприщина названо М. Вайскопфом «... вполне гностическим тезисом» , однако мнимый «испанский король», в отличие от гностиков, отнюдь не претендует на принадлежность к числу посвященных, которым доступно тайное знание вещей. Точнее было бы считать Поприщина «перевернутым» мистиком, прозрение которого основано на внутреннем опыте контакта с иным миром. Это видение миров иных, предполагающее выхождение из себя, имеет в своей основе опыт поприщинского безумия, причем герой не просто выходит из себя, но радикально изменяет свой знаковый статус, обретая с этим статусом и другое зрение: «Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля...
»(III,211). Парадоксальность суждений Поприщина как об Испании с Китаем, так и о женщине объясняется мифологической логикой его мышления. Определенному пространству («земле») он присваивает новые собственные имена, так что пространство мифологизируется (как бы творится заново); в этом переименованном мире женщина отождествляется с демоническим существом (соприродным черту), следовательно, тоже получает иное имя. Отсюда и ее любовь к черту, т. е.
поведение по правилам мифологических и фольклорных текстов (быличек и др.). Будучи «уродом», т. е. порождением женщины и нечистой силы (открытие героя насчет «женщин» имеет свою предысторию; в одном из похищенных у «собачонок» писем он обнаруживает собственный портрет: «...если бы ты знала, какой это урод. Совершенная черепаха в мешке», III, 204; ср.
сомнения гоголевского «урода» относительно его происхождения: «Может быть я сам не знаю, кто я таков»,III,206) , Поприщин словно возвращает себе в качестве «сумасшедшего» потустороннее зрение (отсюда его сверхъестественная способность видеть не видимое: « Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на чорта, что у него стоит за спиною»,III,209; знаменательно и его желание быть унесенным «с этого света», III,214), а его умозаключение приобретает дополнительную мотивировку.
Правда, как происхождение Поприщина, так и его суждения носят проблематичный характер, поэтому мотив «связи женщины с чертом» в «Записках сумасшедшего» иронически обыгрывается и травестируется. Проблематичным в смысле происхождения оказывается Башмачкин (тоже «урод»: «...низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат...», III,141); причастность нечистой силы к его появлению на свет от «покойницы-матушки» может показаться весьма вероятной (ср. кощунственную реакцию новорожденного на крещение: «заплакал» и «сделал гримасу», III,142), хотя и недоказуемой.
Ссылка же «матушки», принявшей к тому же облик «старухи», характерный для склонной к оборотничеству ведьмы, на «судьбу», ограничившую возможности выбора имени героя именем его покойного отца («... видно, его такая судьба», III,142), также знаменательна: у судьбы, согласно народным представлениям, «женский характер" (она воплощает в себе «разрушающее женское начало» ), ее вмешательство в существование Акакия Акакиевича, синхронное акту рождения, предуказывает фатальную роль «женщины» в его жизни. Отметим в этой связи принципиальную значимость «женских» свойств «новой шинели», уже «идея» которой действует на героя так, как морок или наваждение: «...
все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться» (III,151). В качестве «приятной подруги жизни» (III,154), за которую Башмачкин принимает шинель, она сбивает его с пути, соблазняя детски наивного героя отправиться на «вечер»(III,158), где ее поведение приобретает характерную двусмысленность (собравшись уходить, Башмачкин «... отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею на полу...», III,160), т. е.
ей приписываются черты блудницы. В этом плане не таким уж невинным выглядит поведение самого Акакия Акакиевича, возвращающегося с «вечера» и побежавшего «...
вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою», тут же «...подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся прыти»(III, 160-161). Герой не может устоять перед женскими чарами, инфернальный характер которых он, подобно другим гоголевским персонажам, испытывающим на себе воздействие этих чар, не может осознать (ср. реакцию Хомы Брута: «...никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело», II,188, поведение Пискарева в «Невском проспекте»: «С тайным трепетом спешил он за своим предметом, так сильно его поразившим, и, казалось, дивился сам своей дерзости»,III,18). Между тем эта случайная встреча с «дамой» оказывается для Башмачкина недобрым знаком, поскольку в ней угадывается проявление «судьбы» , связавшей его существование с потусторонним миром и напророчившей его превращение в финале в «мертвеца-чиновника» (III,170), т. е.
выходца с «того» света. Примечательно, что сюжетным (сказочным) помощником этого «мертвеца», стремящегося отобрать шинель у своего обидчика, значительного лица, выступает «приятельница» последнего: отправившись к «...одной знатной даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкого происхождения»(III,171), значительное лицо и лишается по дороге шинели. Подобно «не тому Шиллеру» (III,37), жестяных дел мастеру из «Невского проспекта», Каролина Ивановна не та Каролина, т. е.
Страницы:
1 2
