Лидия Чебоксарам — новый, необычный для Островского тип молодой девушки. Выставив в комедии о «мудрецах» на позор предательство ума, Островский в «Бешеных деньгах» показал, как идут на продажу любовь и красота.
24-летняя московская красавица, существо холодное и расчетливое, будто скользит взглядом поверх голов своих обожателей, и цепко выхватывает лишь одно: кто из них в этот момент надежнее может служить ее прихотям и капризам и чьи деньги она может размотать. Телятев научил ее презрению к «низкой Прозе» жизни, «копеечным расчетам». Все, чего бы ни ноже мала молоденькая хищница, должно само плыть к ней в руки, без всякого усилия с ее стороны, и разговоры деньгах — что дорого, а что дешево - она презирает как «мещанство».
Здесь и общность возникновения целостности, и качественное своеобразие первоначал как по степени их относительной материализации, так и по их структурной определенности. У Фета подчеркиваются «случайный стих» и свободная естественность созревания целого, а у Мандельштама, близкого к стилевой традиции Тютчева, на первом плане «слепок формы» — определенность и даже заданность структуры целого.
Речь идет, конечно, о художественной заданности, основанной, как уже говорилось, на слиянии общей идеи и организующего принципа строения целого. Это именно стилевая установка, которая противоречит заданности чисто рационалистической, достилевой, как, например, в поэзии Шевырева, где, по точному определению Л. Гинзбург, «идеи общего порядка... опережают стилистическую практику, которая развивается органически, изнутри наличного языкового материала». У Островского же идеи общего порядка — это смыслообразующие принципы лирического стихотворения и в то же время его формообразующие принципы, они проникают (как это было показано, например, в анализе «Последнего катаклизма») во все элементы построения пьесы. Причем проникновение это основано не на насилии, не на игнорировании органичности развития стилистической практики, а на соответствии, слиянии с ней и ее преображении в новое качество — в закон строения поэтического мира.
«Я не знала, не чувствовала нужды и не хочу знать,— с капризней откровенностью объявляет Лидия. Я знаю магазины: белья, шелковых материй, ковров, мехов, мебели...»
Ее хищничество скрыто под обаятельной внешностью безрасчетной мотовки. Но в этой опасной красоте есть своя заманивающая сила — ока не желает ведать о «низкой практике» «бюджета» и подсчетов, коими одержим Васильков, и мы постепенно понимаем, вследствие какого изъяна своей души он так самозабвенно увлекается поначалу ею.
Островский точен, как психолог, когда высокомерное неведение «низкой прозы» жизни в Лидии соединяет с циническим, наглым до безобразия напором. Лидия без любви выходит за Василькова, прельщенная разговорами о его «золотых приисках», но так же легко кидается в объятия к Телятеву, надеясь на его мифическое состояние, и откровенно торгует своими ласками, вымогая деньги у «папашки» Кучумова.
«Мне без золота жить нельзя», «Страшней бедности ничего нет», «Бояться порока, когда все порочны, и глупо и нерасчетливо» — вот ее любимые афоризмы. И, наконец, как бы отвечая автору пьесы «Бедность — не порок», Лидия отчетливо формулирует: «Самый большой порок есть бедность».
