x x
menu

Условности изображения у Пушкина и Чехова

Прежде всего — степенью условности изображения. У Пушкина она была еще довольно высока: неслучайно в качестве одного из гостей на именинах Татьяны фигурировал, "мой брат двоюродный Буянов", герой бурлескной поэмы В. Л. Пушкина (Пушкина — дяди, как его называли современники). Появление этого, явно условного, литературного персонажа в узнаваемом для читателя бытовом мире Лариных несколько размывало уже возникшую иллюзию реальности. Читателю напоминали о том, что все обитатели этого мира — тоже литературные герои (пусть и нового типа), а не живые люди. В "Учителе словесности" или в "Ионыче" иллюзия реальности, напротив, ничем не поколеблена и доведена почти до грани осязаемости изображаемого. Любая очевидная для читателя эстетическая игра с формой или материалом в таких условиях невозможна. А ведь именно игра с двумя различными художественными традициями прокладывала у Пушкина путь, ведущий к примирению с пошлыми героями.

Условность изображения способствовала в "Онегине" этической нейтральности характеристик пошлых героев: нравственная оценка дяди Онегина или супругов Лариных не развернута нигде. Это превращало проблему гуманного отношения к пошлым героям в проблему эстетическую, почему и оказывалось возможным собственно художественное ее решение. У Чехова этически нейтральное отношение к пошлому обывательскому быту вряд ли возможно: нравственные оценки спровоцированы реакцией прозревающего героя, а иногда и прямо внедрены в систему изображения. Наконец, отсутствие эксплицитных образов автора и читателя исключает ту открытую игру с читателем, которая тоже облегчала в "Онегине" достижение авторской цели. Очевидно, Что в прозе Чехова прежние основания для гуманного отношения к пошлым героям безвозвратно исчезли. Здесь оно либо невозможно в принципе, либо должно устанавливаться по-иному. По-видимому, именно последнее и делает Чехов. Только в новой коммуникативной ситуации "автор — читатель" перспектива понимания текста создается более сложным способом, да и сама оказывается более сложной. В сущности, можно говорить о том, что структура каждого из рассматриваемых чеховских рассказов задает по крайней мере две смысловых перспективы, одна из которых определяется основным направлением развертывания сюжета, другая—периферийными по отношению к нему деталями и мотивами. Обе перспективы не совпадают одна с другой, но в то же время и не отрицают одна другую. Специфика отношения между ними — в некоторой неопределенности, провоцирующей читательскую активность (условимся, что здесь и дальше речь идет об имплицитном читателе, предполагаемом самой структурой текста).

В "Учителе словесности" (так же как в "Ионыче" и многих других рассказах Чехова) жестокая оценка '"обыденщины" принадлежит герою, Однако она не может быть воспринята как всего лишь проекция его субъективного состояния. Мысли и чувства героя, вызванные радикальной переоценкой окружающего, поддержаны деталями описания, а эти последние часто преподносятся как зафиксированные объективным наблюдением. А чуть позже: она начинала горячо доказывать, что мужчины ничего не понимают в хозяйстве и что прислугу ничем не удивишь, пошли ей в кухню хоть три пуда закусок" (Там же). Поэтичность предшествующих впечатлений, закрепленных в читательском восприятии их однотонностью, здесь нарушена— при том, что субъективный взгляд Никитина не при чем. Влюбленный герой и эти подробности воспринимает с восхищением ("он соглашался и в восторге обнимал ее"), но сквозь его сиюминутную восторженность в сферу читательского восприятия прорывается факт, способный объяснить последующее отрезвление того же Никитина.

Впечатления, сопутствующие отрезвлению героя, напротив, привязаны к его настроению: детали описания обретают остроту именно в его субъективном кругозоре ("лежал белый кот и мурлыкал", "с жадностью выпила стакан воды" — в другом настроении эти детали могли бы быть восприняты по-иному)

Но субъективные впечатления Никитина наделены такой силой воздействия, которая буквально вынуждает читателя к сопереживанию того, что думает и чувствует герой. К тому же читатель может поддаться смене настроений героя еще и потому, что для человека, воспитанного русской классикой XIX века (а, по-видимому, именно таков предполагаемый читатель рассказа), прозрение Никитина означает переход к состоянию, с нравственной точки зрения, более достойному. Ведь это переход от довольства к самоосуждению и более требовательному взгляду на окружающий мир.

Воспринятое таким образом прозрение героя отменяет как иллюзию (слово это звучит в чеховском тексте) более раннее поэтическое восприятие окружающих людей и их жизни. Здесь и обнаруживается резкая граница, отделяющая чеховскую манеру бытописания от манеры пушкинской. В "Учителе словесности", как и в "Евгении Онегине", показано, что поэтическое восприятие обыденности может окраситься в тона идиллического стиля. Такая возможность намечается в тот момент, когда счастливый Никитин погружается в домашнюю жизнь, наполненную хлопотами и заботами Маши ("<.. .> он принимал участие в наивной, ЕЮ необыкновенно приятной жизни, напоминающей ему пастушеские идиллии" — VIII, 327). Но здесь, у Чехова, традиционная перспектива обусловлена исключительно субъективным взглядом героя-филолога; это его литературная ассоциация, связанная с его восторженным состоянием. Традиционная номенклатура идиллического бытописания, в общем, выдержана, но сами детали (особенно детали ударные), как уже было отмечено выше, не столько подкрепляют идиллическую перспективу, сколько поставляют материал, оправдывающий в глазах читателя более позднюю, финальную, дневниковую запись Никитина. А затем идиллическая перспектива исчезает — вместе с восторженным увлечением героя. Совмещение "двух ликов обыденности" (И. Н. Сухих) — идиллической точки зрения сточкой зрения трезво-прозаической оказывается невозможным.

Кажется, что "Учитель словесности" может быть причислен кряду чеховских "рассказов открытия", развертывающих историю освобождения от ложных представлений.22 Однако трезво-беспощадной точке зрения отбросившего иллюзии героя не дана здесь безусловная власть над читательским восприятием. Возможность несовпадения с нею обусловлена прежде всего тем, Что взгляд героя оказывается переменчивым не только по отношению к обывательскому быту. Ведь, например, и свою собственную студенческую жизнь Никитин тоже воспринимает переменчиво. Раньше, на фоне вдруг открывшегося ему семейного счастья, студенческие годы, проведенные "в дешевых номерах на Неглинном", казались ему временем уныло-прозаического существования "без будущего".

Позже семейное счастье начинает представляться оскорбительной и тоскливой пошлостью, и тогда уже возможность приехать в Москву "и остановиться на Неглинном в знакомых номерах" переживается как поэтическая мечта. Следя за этой переменой, читатель не может не отметить, что примерно так же переживалась в свое время и мысль о семейном счастье: "когда-то на Неглинном оно представлялось возможным только в романах и повестях" (а потом, когда еще было внове, напоминало "пастушеские идиллии").

Логика подобных перемен в настроениях героя всюду примерно одинакова: отталкивание от того, что есть, что уже стало рутинным, и влечение к "запредельному", к тому, что сейчас недосягаемо, к тому, что необыкновенно. Иными словами, в переживаниях Никитина прослеживается логика, более всего характерная для романтического сознания. С действием этой логики оказывается связанным и его прозрение: то, что он испытывает, может быть определено как бытовой вариант "мировой

Скорби".

Тем самым спровоцирован вопрос об адекватности реакции героя на "этих" конкретных людей и "эти" конкретные обстоятельства. Реакция Никитина адекватна в смысле ее соответствия фактической истине (пошлость Шелестовых для читателя очевидна), но адекватна ли она в смысле ее справедливости? Получается, что конкретные люди и обстоятельства как бы несут ответственность за несовершенство жизни вообще и за естественную переменчивость человеческого восприятия жизни. Это не может оправдать Шелестовых в глазах предполагаемого читателя, но и осудительное отношение к ним затруднено. Такая перспектива понимания (не очевидная, но вполне возможная) несколько осложняет воздействие беспощадной оценки изображаемого. Осложняется воздействие вообще всех определяющих основную смысловую перспективу ощущений героя— вместе с поддерживающей их фактической информацией. Появляется не контролируемый этим воздействием "зазор" — пространство для самостоятельной читательской реакции.

teacher

Материал подготовлен с учителем высшей категории

Ильина Галина Сергеевна

Опыт работы учителем 36 лет

Популярные материалы

Рейтинг

0/0 icon

Вы можете оценить и написать отзыв

Делитесь проектом в соцсетях

Помоги проекту!

Есть сочинение? Пришли его нам и мы его опубликуем!

Прислать