Трехчастная поэма датируется двадцатью пятью годами: 1940-1965. Значение этого произведения подчеркнуто автором в предисловии. "Тайный хор" погибших называет она "оправданием этой вещи". Поэт отказывается изменять или объяснять содержание поэмы: "Еже писахъ - писахъ". Эта поэма - дар друзьям юности - "Словно в глине чистое пламя | Иль подснежник в могильном рву". Во второй части лирическая героиня сознается, "что применила симпатические чернила". Зашифрованность тайн связана не только с целомудренным желанием уберечь от непосвященных имена близких, но и со стремлением рассказать о них тем, кто имеет достаточно основательную эрудицию, чтобы понять, о чем и о ком идет речь в той или иной строфе. Кроме того, важно было скрыть от цензуры некоторые мотивы социально-политического порядка, намекнуть читателю о реальных чертах прошлого, оболганного советскими идеологами.
Эпиграф к вступительной заметке "Иных уж нет, а те далече" говорит о сосредоточенном внимании к текучести времени, утратам... Зрелая пора дает уцелевшему на ветрах времени особое зрение, горькое и острое по-новому. "Из года сорокового, | Как с башни, на все гляжу..." - читаем во вступлении.
Новогодний вечер. Надвигается сорок первый год. В памяти одинокой героини, встречающей очередной "anno domini" наедине с "не пришедшим" возлюбленным, "воскресают бреды" прошлого, образы людей, которых она "на земле застала", "века прошлого дряхлеющий посев", как писала Ахматова в стихотворении "На Смоленском кладбище" (там был похоронен Блок). Героиню мучает вопрос о разлученности с героем и всеми свидетелями веселья молодых лет: "... как же могло случиться, | Что одна я из них жива?" Ее поэма-памятник оживляет образы ушедших. Можно узнать здесь Кузмина и Блока, Князева и Комаровского, Глебову-Судейкину и Гумилева, Мандельштама и Мейерхольда. Ахматова обращается к фактам их биографии, использует интонации, ритмы и символы, взятые из их творчества. Почти с уверенностью можно утверждать, что речь идет о Гумилеве, когда является прямо с фронта на новогодний бал некто "в шинели и в каске", названный "Иванушкой древней сказки". Образ автора "Капитанов" угадывается в следующих стихах:
- Существо это странного нрава,
- Он не ждет, чтоб подагра и слава
- Впопыхах усадили его
- В юбилейные пышные кресла,
- А несет по цветущему вереску,
- По пустыням свое торжество.
Ахматова была убеждена в том, что Гумилев не был виновен в так называемом белогвардейском заговоре: "И ни в чем не повинен: ни в этом, | Ни в другом и ни в третьем... | Поэтам | Вообще не пристали грехи". О его дерзости и безумной отваге говорится в строчках взволнованных, сбивчиво разорванных восклицательными знаками и многоточиями. В книге хорошо знавшей Ахматову в 1960-е годы Аманды Хейт есть такие слова: "Обращаясь в конце жизни к своему началу, она заново открыла для себя стихи
Гумилева, написанные для нее и о ней, о девушке и женщине, и поняла, что он, символист, создавший теорию акмеизма, не только занимался теми же проблемами, но и отразил в своем творчестве ее образ, как тот живой символ, к которому она шла на ощупь почти всю свою жизнь". В финале третьей главы первой части, где Ахматова вспоминает Царское Село, ее речь прямо обращена к мужу - Гумилеву: "...Незабвенный мой друг и нежный, | Только раз приснившийся сон, | Чья сияла юная сила, | Чья забыта навек могила, | Словно вовсе и не жил он".
Контраст "беспечной, пряной, бесстыдной маскарадной болтовни" и притаившейся гибели (ее знак - отсутствие света на небе - "в черном небе звезды не видно") определяет трагическую, пронзительно звучащую ноту, которая в одинаковой мере распространяется на глубоко личное и всемирно-историческое. "Поэма без героя" тонко передает атмосферу Серебряного века - эпохи расцвета вобравшей в себя все достижения русской и мировой культуры накануне ее гибели. Особенное преломление находит в поэме тема черного квадрата, прославленного "примитивным" полотном Малевича: "Что ж вы все убегаете вместе, | Словно каждый нашел по невесте, | Оставляя с глазу на глаз | Меня в сумраке с черной рамой, | Из которой глядит тот самый, | Ставший наигорчайшей драмой | И еще не оплаканный час?"
В поэме говорится о проницаемости земного и загробного миров: "Значит, хрупки могильные плиты, | Значит, мягче воска гранит..." Ожившим покойником предстает и "старый город Питер": "В гривах, в сбруях, в мучных обозах, | В размалеванных чайных розах | И под тучей вороньих крыл". Этот город отдален от героини как ее молодость, как и ее возлюбленный-герой, он погребен за чертой смерти ("Тяжелы надгробные плиты | На бессонных очах твоих"). Город остался погибать "в блеске шпилей, в отблеске вод". В поэме речь идет и об эвакуации, блокаде, и об эмиграции - об общей для всего поколения 1910-х годов бездомности: "А веселое слово - дома - | Никому теперь незнакомо, | Все в чужое глядят окно. | Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, | И изгнания воздух горький, | Как отравленное вино". Слово вино здесь паронимически соединено со словом вина. Ахматова окружила поэму покровом тайны. В заметках о ней она подчеркнула, насколько бессознательно родилось это произведение: "...Мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская легкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги".
Блок, которого в цикле "Три стихотворения" Ахматова назвала "трагическим тенором эпохи" (заметим попутно, что "Поэма без героя" тоже "Триптих"), присутствует в поэме прежде всего как поэтический голос. "И опять тот голос знакомый, | Будто эхо горного грома, - | Ужас, смерть, прощенье, любовь... | Ни на что на земле не похожий, | Он несется как вестник Божий, | Настигая нас вновь и вновь". Образ Блока отмечен печатью исключительности, подчеркнута его единственность ("Мимо тени! - Он там один"), сверходухотворенность ("Плоть, почти что ставшая духом").
Поэма пронизана перекликающимися смыслами, отражающимися один в другом. "Только зеркало зеркалу снится", - говорит лирическая героиня и называет свое письмо "зеркальным". Поэтому так важен в "Поэме без героя" мотив двойничества, например двойники самой героини. Это "козлоногая" танцовщица, "подруга поэтов", "актерка", прекрасная и обаятельная, перенявшая многие черты молодой Ахматовой, на которую трудно смотреть героине из другой эпохи. Это и двойник, "ставший горсткой лагерной пыли". Зыблется и дробится также образ отсутствующего героя. "Тот, с улыбкой жертвы вечерней", - возможно, имеет прототипом Гумилева, наблюдающего встречу своей жены с Блоком.
Третья короткая главка первой части имеет в ремарке обозначение адресанта: она пропета от имени ветра. Невольно вспоминается поэма Блока "Двенадцать". Эта аллюзия подкрепляется и другими скрытыми цитатами. Одна из них - "будущий гул" - напоминает о блоковском почти физическом восприятии гула от крушения старого мира, который он слышал, создавая свою знаменитую поэму. Если третья главка пропета от имени ветра, то в "четвертой и последней" говорит "Сама Тишина", с большой буквы, совсем в символистском духе. Аманда Хейт свидетельствовала, что Ахматова "с гордостью повторяла слова Виктора Жирмунского о том, что "Поэма без героя" - исполненная мечта символистов, то, что они проповедовали в теории, но никогда не умели воплотить в творчестве".
Название второй части поэмы - "Решка" отсылает к игре в монетку: тот, кому достается решка, - в проигрыше. В диалоге с редактором автор поясняет, что "несуществующих" героев трое. Двое из них - знаменитые поэты: "Чтоб они столетьям достались, Их стихи за них постарались..." У названия поэмы постепенно обнаруживается несколько подтекстовых слоев. Нет героя у героини, так как он отстранен от ее жизни смертью и временем. Нет героя у XX в., так как он этого героя, настоящего рыцаря, уничтожил в самом прямом смысле - убил, расстрелял не только его тело, но память о нем и его творчестве, - "словно вовсе и не жил он". Весной 1946 г. вернувшаяся из эвакуации Ахматова читала свои стихи в Москве: в университете, в Колонном зале Дома Союзов, в ЦДЛ и Доме художника. Чтение пользовалось огромным успехом у публики.
Последнюю свою книгу Ахматова назвала "Бег времени" (1964). В нее вошли избранные стихи из опубликованных ранее, а также (частично) подготовленные к печати, но не изданные книги "Тростник"; и "Нечет". Позднее творчество Ахматовой представляет собой новую яркую страницу ее пути, оно отражает сложную работу памяти, передает боль и духовные искания XX в. "Пятой" (1945) из семи "Северных элегий" предшествует эпиграф из Ф. И. Тютчева "Блажен, кто посетил сей мир | В его минуты роковые". Тютчева очень ценили литераторы круга Ахматовой и Гумилева, Блок, символисты, ему посвятил несколько докладов и статей друг Анны Андреевны Н. В. Недоброво. Жанр элегии связан с обращением к утраченному, миновавшему. Ахматова показывает, как далеко уводит XX век человека с его истинного пути:
- Меня, как реку,
- Суровая эпоха повернула.
- Мне подменили жизнь. В другое русло
- Мимо другого потекла она,
- И я своих не знаю берегов.
