Раскол нации на два враждебных лагеря определил содержание и идейную проблематику романа; послужил основанием для создания двух главных героев, находящихся в остроконфликтных отношениях,- Гринева и Пугачева. Эта конфликтность породила новый тип исполненного драматизма диалога между ними. Теми же чертами отличается и диалог Маши Мироновой и Екатерины ІІ.
Данные диалоги и предстоит рассмотреть, чтобы понять их особую роль в развитии и разрешении идейного содержания романа, а значит, тем самым выявить и определить авторскую позицию, которая именно в них выступает активно и отчетливо. Познание авторской позиции определяет понимание глубокого идейного содержания «Капитанской дочки». Лев Толстой писал: «цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое и оттого производит иллюзию отражения жизни, есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету» . Каким же было отношение Пушкина к проблемам, поднятым в диалогах-спорах романа?
Программных диалогов в романе три: в главе восьмой и одиннадцатой - диалоги Гринева с Пугачевым и в главе четырнадцатой - диалог Маши и Екатерины II.
В первых двух случаях это не мирные беседы Гринева и Пугачева, но конфликт, столкновение двух враждующих сторон: России дворянской и России народной, спор двух правд. Не информативный, а конфликтный диалог-спор имеет свои, ему только свойственные структурные особенности. Когда конфликтный спор исключает компромисс, то содержание диалога не сводится к высказыванию его участниками двух противоположных мнений - оно шире, глубже и значительнее суммы двух суждений. Новая содержательность возникает из художественной структуры диалога как определенной эстетической категории - диалогических отношений.
Диалог-спор создает диалогические отношения, в которых осуществляется сцепление противоположных и враждебных мыслей, которое рождает новые мысли, новые идеи, и они не могут быть выражены словами. Новая идея, выраженная не текстом, а контекстом, сцеплением различных идей, высказанная не словами, а описанием, и является авторской позицией. Данная особенность диалогических отношений (рождение третьей идеи) эмпирически давно замечена и обозначена в афоризме: в споре рождается истина. Диалогические отношения и порождают эту истину, которая постигается не участниками спора (каждый остается при своем), а третьим участником диалога, в тексте не выраженным. Этот третий - автор, его восприятие есть понимание той истины, которая рождается в диалогических отношениях. Читатель тоже является тем третьим, на кого рассчитан диалог, кто призван понимать глубинный смысл спора. Но он выступает, так сказать, вторым «третьим» - у него есть предшественник и помощник - автор: он понимает истину, рождающуюся в диалогических отношениях, через автора.
Как же без текста выражается авторская позиция, эта извлеченная из диалогических отношений истина?
Первый путь - создание некоего неравенства вступающих в спор и извлечение из него нужного художественного эффекта. Неравенство это особое, чисто психологическое, ибо в главном спорящие равны - у каждого своя правда. Неравенство достигается тем, что один из спорящих - Гринев - подготавливается к диалогу, формулирует или, вернее, программирует свое поведение в споре. Пугачев принуждается действовать экспромтом, он не знает «правил», которых придерживается Гринев. Подобное неравенство приводит к различным результатам в выявлении характеров в диалоге.
Диалог в восьмой главе проходит в комендантском доме, куда «великий государь» приказал привести Гринева, после того как помиловал его под виселицей. Напомнив об этом происшествии, Пугачев задает вопрос, который и определит дальнейший разговор: «Обещаешься ли- служить мне с усердием?»
Пушкин создает психологически напряженную ситуацию испытания (признать или не признать Пугачева государем?), обусловливая выработку Гриневым тактики своего поведения в диалоге: «Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком - было подвергнуть себя погибели; и то, на что я был готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою».
Вступление в диалог рекомендовало Гринева как человека благородного, мужественного, верного долгу. В этом ключе и строились ответы на вопросы Пугачева. Он говорил правду и отказывался признать в нем государя («Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую»), он не согласился служить Пугачеву («Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу»). Он не может обещать не сражаться против него, после того как будет отпущен из крепости («Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я.- Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя - пойду, делать нечего»).
В споре Гринев отстаивает свою честь, свою правду «природного дворянина». Назначение слов, реплик в диалоге - характеризовать Гринева таким, каким он «вошел» в него,- благородным, смелым, верным чести. Диалог не прибавил ничего -нового - он был иллюстрацией уже известного, заранее данного.
В иной функции выступает диалог для Пугачева, вступившего в него без подготовки, но с целью привлечь честного, «добродетельного» дворянина на свою сторону. Роль Пугачева в диалоге иная - он исполнен действия. А это означало повое осложнение диалога, повышение его идеологического потенциала. Рассматривая такую качественно новую структурную особенность диалога, М. Бахтин писал: «Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие. Он не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя вовне, а впервые становится тем, что он есть...» .
В другом, и, пожалуй, главном, диалоге (в главе одиннадцатой) этот принцип проявляется с еще большей выразительностью. Ив данном случае диалог предваряется нравственным обоснованием поведения Гринева. Преддиалогическая ситуация на этот раз принципиально другая: Гринев просит Пугачева освободить Машу от притязаний Швабрина. Он решается на это не оттого только, что в помощи ему отказал оренбургский губернатор, а потому, что уже знал нравственную позицию Пугачева. Действуя наверняка, он заявил ему, что едет в Белогорскую крепость «избавить сироту, которую там обижают». Реакция Пугачева была именно такой, которую предвидел Гринев: «Глаза у Пугачева засверкали: «Кто из моих людей смеет обижать сироту? - закричал он.- Будь он семи пядень во лбу а от суда моего не уйдет».
Диалогические отношения отчетливо рисуют различие нравственных позиций Гринева и Пугачева. Обман, лукавость, дипломатизм - одного, искренность, сердечность, детскую непосредственность в похвальбе - другого. Это различие создает определенную тональность восприятия речей участников диалога. Понимание этой тональности помогает определить авторскую позицию.
Высказанное Пугачевым намерение идти на Москву обусловило перелом в диалоге. Развивая свою мысль, Пугачев доверительно признается Гриневу, что достичь Москвы трудно: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают... при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою». На искренность в данном случае Гринев отвечает искренностью - он не может более хитрить. Чувство благодарности Пугачеву делает его способным тревожиться о дальнейшей судьбе своего благодетеля. «То-то! - сказал я Пугачеву.- Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?» Гринев человек добрый, благодарный и честный. Он сердечно советует положиться на милость императрицы. Социальная неопытность выявляет наивность и бессмысленность совета. Пугачев это объясняет: «Нет,- отвечал он; - поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою».
С высоты истории мерит Пугачев свою жизнь, и Гринев со своим сочувствием и состраданием остается где-то далеко-далеко внизу... «А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!»
Так в непреодолимом, бескомпромиссном конфликте столкнулись две правды, две философии жизни. И опять диалогические отношения не только проявили нравственную дистанцию между идейными противниками, но и породили новый конфликт между прозаическим и поэтическим отношением к жизни, который и служил основанием для формирования авторской позиции. Конфликт обострился до предела реакцией Пугачева на поучения Гринева: «Слушай,- сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением.- Расскажу тебе сказку...» Дикое вдохновение - это захватившее всю натуру Пугачева действие - желание объяснить истинный смысл человеческой жизни, увлечь в свою веру собеседника. Калмыцкая сказка как финальный аккорд диалога не была самохарактеристикой или иллюстрацией к известному, не была узнаванием - такого поэтически высокого, мудрого Пугачева мы не знали - он впервые таким явился, явился, каков он есть на самом деле...
В сложной структуре данного диалога таится могучая энергия утверждаемого (средствами поэзии) идеала. Неожиданность явления в диалоге личности такого масштаба обладает почти гипнотической силой. Это почувствовала Марина Цветаева, написав, что «все бессмертные диалоги Достоевского» отдаст она за один подобный диалог. Она увидела в нем силу Достоевского. Достоевский эту силу открыл у Пушкина.
