Двумя главными тенденциями определялось развитие языка поэзии 20-х годов. С одной стороны, это обогащение языка на традиционной основе, с другой — коренная ломка его, предоставление больших прав жаргону и даже «зауми». Поэты искали способов и форм общения с народными массами, и тут «грубоватая речь улицы» оказывалась нужным подспорьем. В. Маяковский, Д. Бедный, С.
Есенин, Э. Багрицкий, М. Исаковский, А.
Прокофьев пользовались элементами живого говора умело, в меру художественной необходимости. Но были, разумеется, и поэты, которые «стремились зачерпнуть блатного и иного жаргона погуще да понатуральней», что заметно, например, в практике И. Сель-винского, В. Каменского, С. Третьякова и др. В конце 20-х годов вопрос о чистоте поэтической речи был вынесен на дискуссию о порче языка (журнал «На литературном посту», 1929, № 11— 12).
Еще ранее «развратом язычным» многих современных поэтов возмущался Д. Бедный, не говоря уже о планомерной и неуклонной «очистительной» политике в области литературного языка, проводимой М. Горьким. Вопреки групповым ориентациям на тот или иной социальный жаргон (Леф на производственную лексику, комсомольские поэты — на жаргон рабфаковской молодежи) в целом поэзия конца 20-х годов была уже свободна от жаргонных излишеств и словесного анархизма первых лет революции, когда, по определению Ё. Врюсова, «стихий речи чудовищами шла из русл» («Новый синтаксис», 1022). Как на определенный рецидив можно указать разве что на сборник лефовца С. Третьякова «Речевик» (1929) с его запоздалыми для конца десятилетия неологизмами («рокоталь», «грязав», «ногодрыг», «зубанул», «трудач», «визго-нлан», «бревнул», «грохоталъ») или на «Улялаевщииу» И.
Сель-винского, задавшегося целью озвучить «картины» гражданской войны специфической музыкой казачьего, «хохлацкого» говора («Був такий», «но степу», «гайда-гайда», «нолымё»). Но уже сам В.
Маяковский окончательно отходит от искусственных неологизмов на закрепленные рубежи нового поэтического слова («Во весь голос», 1930). Как на факт перехода лирики в свое новое, «объективированное», качество, которое станет для нее типичным в первой половине 30-х годов, следует указать на ее движение к сюжетности как следствие вхождения в нее богатого материала эпохи. Движение от эмоционального образа к образу, являющемуся актуальным фактом действительности, прослеживается и в развитии всей образной системы стихов.
По сути дела это было размывание традиционного жанра лирики «уединенной души» актуальным жизненным материалом, например документальным, сатирическим, эпически-повествовательным. К концу 20-х годов поэзия как бы переживает некое «отрезвление» от недавней своей безудержной эмоциональности, от парадоксальной метафоричности нэповского периода, от бесплодно формального экспериментаторства. «Новые поэты гораздо приличнее и корректнее своих ближайших предшественников», — констатировала современная критика. Уникальность поэзии 20-х годов составляет драматизм поисков ею своего внутреннего самоопределения и теснейшего, взаимообратимого контакта с революционной эпохой.
В последующее десятилетие, характеризующееся определенной стабилизацией новой исторической действительности, эта напряженность в поэзии снимается, хотя искания ее нисколько не утрачивают своей интенсивности.
