Повествовательная манера Марлинского как романтика обладала самобытностью, новизной. Писателю часто удавалось захватить читателя, увлечь красочностью изображения, а иногда и психологической достоверностью интонации.
Значительную роль в повестях Марлинского выполняют картины природы. Природа у Марлинского не просто фон, но и средство романтической экзальтации повествования, способ передачи эмоциональной возбужденности героев, напряженности их внутреннего мира. «Направо под ним синела пропасть; налево вставали скалы над скалами... В иных расселинах еще лежал снег, недосягаемый лучам солнца, и дробные струйки, как стеклянная бахрома, вились через плиты, на которых он медленно таял. И не было возврата дерзкому путнику: узкий, как острие меча, прилеп не представлял места для поворота коня; неволею должно было ехать вперед, и он ехал, ехал, ехал... Он уперся, наконец, в край треснувшего утеса» - так изображается место, где произошла встреча Искандер-бека с загадочным и грозным разбойником Муллой-Нуром.
Отмечая разнообразие приемов пейзажных описаний Марлинского, исследователи обоснованно предлагают классифицировать их по характеру интонационной окраски и той роли, которую они выполняют в композиции повестей: пейзаж-настроение, пейзаж-стихия, пейзаж-мираж, «намекающий на таинственность и странность окружающего, исполненного неожиданных событий», и т. д.
Существенно, что наряду с развернутыми пейзажами-характеристиками Марлинский прибегает к многочисленным лирическим отступлениям, в которых рассказчик предстает как личность автобиографическая. В этом отличительная особенность повествовательной манеры Марлинского-романтика. По ходу событий он высказывает свое отношение к героям, размышляет о смысле жизни и сложностях человеческих отношений, вспоминает о своей молодости, увлечении морской стихией («Фрегат «Надежда»), разъясняет особенности своих литературных приемов («Мореход Никитин»), опровергает застарелые представления, предрассудки, доверительно беседует с читателем-другом. В русской прозе Марлинский одним из первых (подобно Пушкину в «Евгении Онегине») ввел образ автора в живую канву повествования, расширяя тем самым границы его смысловой и поэтической выразительности. Все сказанное позволяет сделать вывод о том, что Марлинский существенно обогатил романтическую повесть, которая характеризуется у него остротой сюжетных положений, стремительностью в развитии действия, подчеркнутым выделением в положительных героях идеально-благородного, орнаментальностью и разнообразием приемов композиции, языка.
Но Марлинский чрезмерно эксплуатировал богатые возможности своего стиля. Он сравнивал свое перо со «смычком самовольным», с «брыкливым» конем смелого наездника: «Степи мне, бури! Легок я мечтами - лечу в поднебесье; тяжел ли думами - ныряю в глубь моря». Отсюда стилистические излишества («кудрявость» слога), нарочитая аффектация чувств героев, выливающаяся нередко в манерность: «Гнев пробегал меня дрожью... я бледнел, как железо, раскаленное добела. Невнятные слова вырывались из моих уст, подобно клочьям паруса, изорванного бурей...» и т. д. Белинский был прав, когда говорил о подобных пассажах, что в них нет глубокой мысли, чувств и лиризма. Излишняя цветистость языка, неистовость чувств на «холостом» ходу, пристрастие к эффектам - все это действительно превращалось в шаблоны романтизма и противостояло правде изображения. В пору становления реализма (начало 40-х годов) русскую прозу надо было отделить от устаревших приемов Марлинского, что и осуществил Белинский.
Но не по приемам только, не по «марлинизмам» надо оценивать роль Бестужева-Марлинского в развитии русской литературы. Его непреходящее значение как писателя определяется тем, что он стремился подчинить литературу активному служению прогрессивным идеям, утверждал героику, гражданственность, патриотизм, проповедовал нормы подлинной нравственности, возбуждая в человеке чувство жизни, истины и красоты. Под его влиянием развивалась демократическая линия в русском романтизме 30-40-х годов.
