Последняя книга Н. В. Гоголя

На современном этапе духовного раскрепощения естественно возникают желание и необходимость не только возвратить в историю нашей пооктябрьской литературы неповторимые художественные ценности, ранее пренебрегаемые или сознательно исключаемые из области научного изучения и чтения вообще, но и заново взвесить и оценить без предубеждения сложные явления литературного процесса прошлых времен. К таким явлениям относится книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», вызывающая до сих пор немало споров, противоречивых оценок. Решительно осужденная Белинским, Герценом, Чернышевским с позиций революционной демократии, восхваляемая недругами писателя или злорадно осмеиваемая теми же лицами, она находила сочувственный отклик у А. Григорьева, Н. Лескова, А. Блока.

В частности, внимание привлекали содержащиеся в книге национально-патриотические мотивы, страстная жажда обновления человека и его духовного совершенствования. В наши дни все настойчивее звучит призыв освободиться от «власти приговора» Белинского.

Одним из первых вопрос о пересмотре оценки «Выбранных мест из переписки с друзьями» поднимает И. Золотусский в книге «Гоголь», где рассматривается не только письмо Белинского к Гоголю, как это бывало обычно, но весь «диалог», процесс переписки критика и автора по поводу его последней книги. По мнению Золотусского, у Белинского не было достаточных причин для столь резкой критики «Выбранных мест...», ибо Гоголь имел основание предлагать свой путь преобразования общества. В связи с юбилеем Гоголя  (1989 г.) Золотусский возвращается к тому же вопросуГ В его статье немало сказано справедливого: об отсутствии корысти у автора «Выбранных мест...», о важности многих суждений Гоголя не только для его времени, но и для XX века (необходимость сочетать образование с нравственным воспитанием, требование честно трудиться каждому на своем месте, ощущать хвою высокую гражданскую ответственность. Главное же в статье - утверждение правоты Гоголя, избравшего для себя и всего общества путь не революционного насилия, а душевного очищения и самосовершенствования как единственно правомочный. С этой точки зрения спор Гоголя с Белинским предстает как предвосхищающий «споры Достоевского и Лескова с нигилистами, споры Л. Толстого с революционерами. Тут на одной позиции бомбометатели и приверженцы изменения основ общества с помощью силы, на другой - философы самосовершенствования, противники крови, противники насилия»2. Однако в своем стремлении «оправдать» Гоголя критик как бы забывает о конкретной атмосфере его эпохи. (Кстати, Гоголь не нуждается в «оправдании», ибо он как гениальный художник и мыслитель велик и в своих заблуждениях, и в трагических ошибках, и в творческих исканиях.)

Спор между Гоголем и Белинским проходил не по частным линиям, а касался коренных, реальных вопросов сороковых годов: отношение к крепостному праву, самодержавному произволу, бюрократической власти государственного аппарата. Чисто эмоциональная критика, основанная на выборочной методике, не может в полной мере представить книгу Гоголя, конкретно выявить в ней и блестящие страницы, и гуманистические высокие идеи, сохраняющие значение для наших дней, и утопические стремления к радикальному перевороту в образе мыслей и жизни своих соотечественников, без изменения существующих политических, экономических и социальных отношений.

Нет сомнения в искренности Гоголя, публично выступившего с обличением пороков общества и жаждой его духовного возрождения, непосредственно обратившегося к современникам со своими поисками, сомнениями, покаянием. Следует отбросить как несправедливые и пристрастные все упреки и подозрения, в том числе идущие от письма Белинского, все утверждения, будто создавая свою книгу, Гоголь стремился польстить «царю земному» в целях улучшить свое положение и приобрести некие материальные блага. Белинский писал о книге: «...если ее принимали все ... за хитрую, но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто земной цели - в этом виноваты только Вы  - в этом обвинении Белинский был глубоко неправ. Менее всего думал в то время Гоголь о карьере или иных благах.

Свою художественную деятельность он рассматривал как гражданское служение народу, русскому государству. И только потому, запутавшись в долгах, впадая в бедность, не отказывался от субсидий, которые Жуковский и другие влиятельные лица выпрашивали для него у государя. Он воспринимал эти случайные воспомоществования как заслуженную плату за писательство, за будущие книги, которые писал в нездоровья, в одиночестве, на чужбине, плату, подобную той, которую получали русские художники, совершенствуясь заграницей. В «Авторской исповеди» Гоголь писал, что, создавая новый том «Мертвых душ», он хотел почувствовать, что «исполняет именно тот долг, для которого он призван на земле, для которого именно даны ему способности и силы, и что исполняя [его], он служит в то же самое время так же государству своему, как бы он действительно находился в государственной службе».

Однако привлекает внимание то обстоятельство, что, публикуя «Завещание», Гоголь действительно находился в предчувствии близкой смерти. Оно написано вскоре после тяжелого заболевания, едва не унесшего его в иной мир («Я был тяжело болен; смерть уже была близко»). Далее он говорит о побуждении к публикации «Завещания» в связи с намеченной поездкой в Иерусалим, чреватой возможными препятствиями и тяжелыми болезненными осложнениями: «Я почти выздоровел; мне стало легче. Но, чувствуя, однако, слабость сил моих, которая возвещает мне ежеминутно, что жизнь моя на волоске и, приготовляясь к отдаленному путешествию к святым местам, необходимому душе моей, во время которого может все случиться, я захотел оставить при расставанье что-нибудь от себя моим соотечественникам.

Таким образом, не из кокетства и не из помешательства, а из естественного желания перед возможным уходом из жизни обратиться к своим соотечественникам и всему человечеству возникло «Завещание» да и вся книга. И, наконец, еще об одном обвинении, которое частично поддерживает и автор статьи о «Завещании» Гоголя. По его признанию он не может избавиться от «общего грустного и крайне невыгодного» для Гоголя впечатления, вызванного тем, что «наряду с коренными вопросами жизни, смерти и бессмертия он озабочен еще и тем, какой именно его портрет «заведут» у себя благосклонные читатели»