Добродушный и пустой Телятев, разновидность Стивы Облонского, обломок «изящного барства», никогда не пропадет благодаря своим одиннадцати московским тетушкам. У этого балетомана и любителя сладенького — триста тысяч долгу и давно все чужое: лошади, экипажи, квартира, мебель, зеркала, ковры. Но призрачность этого благополучия мало его смущает. Он то, что называется, добрый малый: нерасчетлив, сам готов одолжить деньги, если они случайно у него заведутся, по не считает зазорным и попить шампанского на чужой счет, в надежде, что завтра деньги как-нибудь сами собой с неба свалятся.
А рядом другой тип выродившегося московского барства— хищный сладострастник, злонамеренный враль, лишенный и тени благодушия Телятева — «князинька» Кучумов. Ему осталось лишь вздыхать о дворцах княжеских и графских, о роговой музыке на закате солнца... В настоящем у него та же дыра в кармане, что и у Телятева, и выручает его разве что еще большая наглость и фанфаронство, позволяющие всюду хвастать деньгами, всем все обещать и всех надувать. В надежде вырвать что-то сегодня, ну хотя бы ласки Лидии Чебоксаровой, Кучумов врет грубо, врет отчаянно, врет опасно, не боясь быть разоблаченным. Завтра не спросят, а спросят — вывернется: важно обмануть сейчас, обольстить сию минуту, а там хоть трава не расти.
Но все эти лица, по сути, лишь антитеза, лишь рельефный фон, на котором прорисовывается чуть размытым силуэтом новый герой пьесы Васильков. Он является в комедии поначалу в ореоле некой таинственности. Кто он, этот провинциал, разговаривающий, как матрос кого парохода ( Когда же нет», «Он мой шабёр»), и так пожимающий руку, что его собеседник готов в путь? Кто этот человек, записывающий все расходы книжечку, а в то же время, по видимости, не скупой и носящий и кармане толстый бумажник в поларшина, который приводит разорившихся дворянчиков в благоговейный трепет?
Но, пожалуй, можно, сказать, что и сам драматург в некоторой растерянности от своего, героя. Случай не столь уж редкий в литературе. Можно вспомнить тургеневского Базарова, когда автор, наблюдая черты нового жизненного типа, угадав их художественно и ярко запечатлев, еще колеблется в своем отношении к герою. Оттого, наверное, фигура Василькова и вызывала столько споров, недоумений, противоположных трактовок, что трудно было ответить с порога — сочувствует ли ему автор вполне или все же смотрит на него отстраненно, даже посмеивается над ним?
Островского, без сомнения, чуть смешит деловитость его героя, математическая складка его ума, который, казалось бы, так идеально расчислит все наперед, но дает осечку при встрече с жизнью. Драматург наказывает Василькова тем, что заставляет его безнадежно влюбиться в женщину, которая не только не любит его, но и не достойна его чувства. Васильков решает, что ему нужна Лидия, как решал бы он теорему об усеченных пирамидах, умозрительно, чисто мозговым способом. Он твердит, что для ведения дел ему нужна как раз такая жена — «блестящая и с хорошим тоном». Но этот рациональный выбор не избавляет его от страданий живой страсти.
То же и с его коммерческой деловитостью. Островский иронически подсмеивается над словечком Василькова «бюджет», над его уверениями, что как бы он ни увлекся, а «из бюджета не выйдет». Но что и говорить, драматург предпочитает чистоплотную деловитость, европейскую хватку нового дельца азиатской распущенности, обману, хапужеству, надувательству хорошо знакомых ему Кит Китычей. Черты новейшего хищничества, которые потом резче выступят в Беркутове («Волки и овцы») и Кнурове («Бесприданница»), еще не распознаны здесь драматургом, и при всем рационализме героя.
Правда, Васильков провозглашает честность не как безусловную категорию морали, а как средство к выгоде («В практический век честным быть не только лучше, но и выгоднее»), он проповедует «расчет» и «умные» - деньги как респектабельный буржуа нового времени. Но недаром же Островский подчеркивает благородство его натуры, заставляет даже с нотами сентиментальности говорить о своей «младенческой душе» и оскорбленном Лидией «добром сердце». В какую-то минуту Васильков забывает все свои методические счеты и расчеты и в порыве ревности, как заправский романтический герой, вызывает Телятева к барьеру: «Ах, я рассказать тебе не могу, что делается в моей груди... Видишь, я плачу... Вот пистолеты!» И может ли не сочувствовать ему автор, когда после насмешки Лидии над его добрым порывом вкладывает ему в уста такую лирическую, такую «островскую» фразу: «Душа моя убита...»
В «Бешеных деньгах» нарушена сюжетная схема, привычная расстановка лиц у Островского. Обычно его молодая героиня — главная женская роль в пьесе — благородная, страстная, смелая и беззащитная женщина с «горячим сердцем».
