x x
menu

О критических параллелей в творчестве Достоевского и Леонова

Вряд ли найдется среди активно писавших о Леонове в  40–80-е годы кто-либо, кто бы не подчеркивал, не повторял мысль, озвученную критикой еще в 20-е годы прошлого века применительно к творчеству тогда только начинавшего автора. Мысль о Леонове как об ученике Достоевского. Тогда она для молодого литератора звучала и как комплимент и как предостережение. Вспомним, что термин «достоевщина» в двадцатое и тридцатое десятилетия ХХ века, да и позже, оставался устрашающим жупелом. Хотя применительно к Леонову, особенно когда писатель обрел статус прижизненного классика, имя Достоевского везде звучало в комплиментарном контексте. Но бездумный комплимент, как правило, оказывается несправедливее хулы критической.

Для критических параллелей в творчестве Достоевского и Леонова оснований более чем достаточно. Изощренный порой психологизм, темы «последних вопросов», неожиданные сюжетные повороты, «вечные образы»-символы, тема двойничества, прямые аллюзии в «Пирамиде», вплоть до Алеши-горбуна и Великого Инквизитора. Последний роман особенно много пищи дает для продолжения штудий о преемственности традиций Достоевского в русской литературе. Но только на уровне совпадения тематики, стиля и художественных приемов определять учителя и ученика и суть этих понятий вообще – значит невольно уличать последнего в эпигонстве. Традиция – это не повторение сугубо ремесленных приемов творчества, но и дальнейшее развитие вечных для литературы тем и проблем в конкретно-историческом контексте. Эту сторону традиции исследователи как-то обходят, лишь констатируя общую направленность профессиональных интересов обоих авторов. А применительно к Леонову почти не вникают, за редким исключением, в их суть.

И Достоевский и Леонов жили и творили в периоды «великих сломов» в русской истории и жизни. И это первое, фундаментальное, основание их «схожести». С шестидесятых годов XIX века Россия начала спешно догонять ушедшую вперед по пути капиталистического прогресса Европу и немало преуспела в том и экономически и нравственно-этически. Достоевский одним из первых, если не первый, русских писателей восстал против животного индивидуализма западного образа жизни с его безжалостной конкуренцией. Против протестантской этики, освящающей именем Божьим личную корысть и стяжательство. Где же выход, в чем альтернатива? Русское мыслящее общество не могло не задавать себе таких вопросов, а тем более писатели – самые чувствительные клетки в общественном организме, первыми реагирующие на его боль. Одни к топору звали Русь во имя торжества справедливости в форме социалистического уклада жизни, другие социализм отвергли a priori, как Ф.М. Достоевский, представив его бесовским делом в известном романе.

Так в русской общественной мысли и словесности вызревала одна из ее новых «вечных тем» – интеллигенция и революция. Если уж понятие «революция» отождествлять с каким-то социальным слоем, целеполагающе в ней заинтересованным, то это, разумеется, интеллигенция. И несмотря на то, что революционное насилие освящает именем народа, – она прежде всего свой интерес здесь видит, а народ для нее лишь средство его (интерес) реализовать.
В этом смысле для Достоевского тема «интеллигенция и революция» актуальна. Не приемля революционного насилия как инструмента общественно-социальных преобразований, он предлагает как избавление от терзающих его мысль несчастий народных православие с его идеалом соборности и возврат к завету о братстве во Христе взамен беспощадной конкуренции индивидуумов.

В России первых десятилетий ХХ века история распорядилась так, что перед Леоновым выбора «Революция или Бог» не существовало – первая стала фактом. У Леонова, художника и мыслителя, огромное преимущество перед Достоевским: он видит и оценивает социализм не в теоретическом лишь его варианте, а как практическое реальное дело, осуществляемое в России. Для него самого и для его героев (Бураго, Ренне, Скутаревского, Петрыгина, братьев Протоклитовых, Ивана Вихрова, Чередилова, Грацианского) тема «интеллигенция и революция» не актуальна, по крайней мере – в бытовом смысле. Они ее выбрали, или она их – этот вопрос уже на третьем плане.

Удивительно, но исследователями осталась незамеченной трансформация этой темы под леоновским пером, весьма существенная смена парадигмы в этой оппозиции. Иная проблема буквально с первого романа «Барсуки» тревожит и занимает писателя. Достоевский – современник и очевидец слома русской жизни сверху, через реформы; Леонов художественно осмысляет другой слом – снизу, революционный, чья главная сила народ, а оправдание – его интересы. И у него расхожая в литературоведении коллизия звучит по-иному – «народ и революция». Именно через эту коллизию Леонов приходит к другим идеям Достоевского. О всемирной отзывчивости русского народа, о великой его миссии – отстаивать и в жизнь претворять универсальный идеал раннего христианства, наиболее адекватно сохраненный в православии.

И здесь, по Леонову, строящийся в России социализм – не помеха, а исторический шанс. Другое дело – как он будет использован. В поисках ответа на этот вопрос – главный болевой нерв всего его творчества. Двухтысячелетняя проповедь христианства, уже «поседевшего от мудрости», оказалась мало продуктивной, «на тяговой силе его мотора сказалась не одна только очевидная в новейших условиях нехватка октанового числа в христианской идее» (3, т. 2, стр. 213), связанная с игнорированием материальных условий существования. Но и русский социализм, ограничивая горизонт своих целей только злободневными материальными интересами, без учета «духовных обстоятельств, в которых мужала и вызревала нация», может не выдержать экзамена на реализацию «вселенской мечты о золотом веке». Большевики, пробудившие в русском народе невероятную энергию строительства царства справедливости, самоубийственно отвернулись от христианства, исторически ставшего одним из первоисточников этой идеи. Так думает один из героев «Пирамиды»,
историк-египтолог Иван Филуметьев (3, т. 2, стр. 206–212). К подобному выводу пришел и кремлевский вождь, продираясь к проблеме, как практический политик, через анализ конкретной исторической обстановки, явно неблагоприятной для строящегося социализма. Он, понимаемый просто как полное удовлетворение насущных материальных потребностей, в предстоящей схватке со старым миром мотивацией и оправданием неизбежных жертв быть не может. Нужны еще и другие, духовные, составляющие: национальная гордость, любовь к Отечеству, исконные народные ценности, в том числе и православие. Вот почему Кремль заинтересовался посланцем Неба.

Леонов, представляется нам, художественно осваивая проблему «народ и революция», понял главное: русский народ потому и принял ее, что своим историческим инстинктом прозрел в коммунизме нечто высшее и созвучное русской судьбе и предназначению. А именно – возможность реально примирить Небо и Землю, идеальное и материальное начала. В контексте же проблемы будущего земной цивилизации, человечества в целом, так же волнующей писателя, как и его учителя Достоевского, Леонов в практическом опыте строительства социализма, свершенном Россией в ХХ веке, увидел и для них шанс выжить и уцелеть. Достоевский же социализм отверг; словно не замечая в глаза бросающегося ничтожного коэффициента полезного действия столь длительной христианской проповеди, выдвигает как панацею лозунг «Назад, к Богу!». Как иначе можно истолковать его, в конце жизни прозвучавший, страстный призыв: «Смирись, гордый человек!»? Его гениальный «ученик» провозгласил в своем творчестве другой: «Вперед с Богом!».

В прологе к роману «Вор», своеобразном эстетическом кредо писателя, сочинителя Фирсова, в раздумье созерцающего пространства Неба и Земли, вдруг обжигает «струйка мысли, оплодотворяя и радуя». Мысли о том, какой ничтожной пустотой стало бы все это без людей. Пусть и сбитые революцией с привычного настроя жизни и быта люди, пусть «голый человек» с «заветным пупырышком, коим он отличается от ближнего» (2, т. 3, стр. 39) – им дал слово автор, они заполнили почти все леоновское творческое пространство 20-х годов и лучший роман тех лет – «Вор». Вполне в духе Достоевского.

А начиная с «Соти» главные и любимые герои Леонова – люди мечты, не утешением ставшей для них, а мотивацией, понуждением к конкретному действию, люди созидательного подвига. Он, правда, оставил каждому из них его «заветный пупырышек». И потому так разительно не схожи Увадьев и Потемкин, Скутаревский и Черимов, Сузанна и Поля, Вихров и Кунаев. Но есть в них общее – устремленность ввысь, к звездам, полет мысли и дерзание конкретных дел. Метафора горы, горних высей, которые обязан штурмовать человек, мотив полета как его естественного состояния пронизывают все творчество Леонова 30–50-х годов.

Но и «бывшие люди», отброшенные на обочину новым укладом жизни, присутствуют в произведениях писателя этих десятилетий. Их художественная роль – не только сугубо вспомогательная в качестве контрастного фона для главных, условно говоря, положительных героев. Через них, давая им право голоса, писатель лишает «победителей» монополии на истину, они оппоненты, и порой серьезные, для строителей новой жизни. Серьезные не в споре сопротивления, а в споре мысли. И нередко для читателя вопль побежденного у Леонова убедительнее ликующих возгласов победителей.

teacher

Материал подготовлен с учителем высшей категории

Ильина Галина Сергеевна

Опыт работы учителем 36 лет

Популярные материалы

Рейтинг

0/0 icon

Вы можете оценить и написать отзыв

Делитесь проектом в соцсетях

Помоги проекту!

Есть сочинение? Пришли его нам и мы его опубликуем!

Прислать