Название книги Пастернака «Сестра моя — жизнь» Марина Цветаева, подчеркивая исключительность Пастернака, сказала, что так не говорят, так к жизни не обращаются. Это неверно: говорят, обращаются. Так обращался к жизни — к брату солнцу, сестрам птицам, брату собственному телу — средневековый монах Франциск Ассизский. Пастернак, кстати, это должен был знать: жизнеописание Франциска Ассизского — «Цветочки святого Франциска Ассизского» — вышло в русском переводе в 1913 году с предисловием С.
Н. Дурылина, а Дурылин был одним из первых, кто поддержал Пастернака в его ранних поэтических опытах. И в наше время мироощущение Пастернака имеет определенные аналогии. Причем опять-таки не только в художественном творчестве. Принцип «благоговения перед жизнью» стал основой учения и жизненной практики Альберта Швейцера.
Решая вопрос, что является основой жизнью» — так или иначе — заложено в самом искусстве, в живости реального восприятия, силе «пяти чувств», оно сказывается и тогда (случай, отличный от Пастернака), когда искусство в романтическом порыве опровергает и «взрывает» мир. Весь облик Пастернака в этом отношении — живое воплощение поэзии как удесятеренной восприимчивости, разряжаемой в ответном чувстве (в стихах). «Готовый навзрыд при случае», жил он, однако, не от случая к случаю: он сплошь был «случаем», постоянным — и всегда мгновенным. «Милый Пастернак,— писала ему Цветаева,—Вы— явление природы. (...) Бог задумал вас дубом, а сделал человеком, и в Вас ударяют все молнии (есть — такие дубы! )...» Дуб — не громоотвод, не иное тело в природе, с особой, привнесенной функцией.
Он та же природа. Когда добра — «приятие» жизни или «неприятие» ее, Швейцер выбрал «приятие», и оно, в силу максимальности и прямоты всей программы, выросло в «благоговение». И тоже: Пастернак знал о Швейцере и высказывал свое преклонение перед личностью великого гуманиста XX века. Впрочем, это всего лишь аналогии. Идя таким путем, можно, наверное, зафиксировать определенный тип сознания, достаточно распространенный, но в каждом случае редкостный, по-своему удивительный. В условиях жестокой жизненной борьбы люди этого типа часто казались чудаками, отчасти невменяемыми, «не от мира сего», хотя «мир сей» был, как правило, предметом их любви и забот.
Но к Пастернаку можно идти и с другого конца — не от выделенного особого типа сознания, а от широкой надличнои сущности самого искусства, поэзии. «Благоговение перед Пастернаку понадобилось дать «определение поэзии», он не нашел ничего другого, как единым взглядом, и слухом, и осязанием — невыборочно, подряд —охватить окружающее: Это — круто налившийся свист. Это — щелканье сдавленных льдинок, Это — ночь, леденящая лист, Это — двух соловьев поединок. Это — сладкий заглохший горох, Это— слезы вселенной в лопатках, Это — с пультов и флейт — Фигаро Низвергается градом на грядку. Все, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях...
(«Определение поэзии») Поэзия Пастернака — поэзия дорог и разворачивающихся пространств. В ней «пахнет сырой резедой горизонт», открыты окна и двери, в ней всегда есть даль, которая зовет. Зовет выйти из комнаты: Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил. Пока я пил с Эдгаром По? («Про эти стихи») Из сада: И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках, Мерцающий жаркий кварц. («Зеркало») Зовет в просторы безбрежные, мировые, первозданные: И Млечный Путь стороной ведет На Керчь, как шлях, скотом пропылен. Зайти за хаты, и дух займет: Открыт, открыт с четырех сторон.
Тенистая полночь стоит у пути, На шлях навалилась звездами. И через дорогу за тын перейти Нельзя, не топча мирозданья. (л Степь») Все цитаты — из книги «Сестра моя — жизнь», но с таким же успехом подобную подборку, и не одну, можно дать из любой последующей книги.
Это больше чем мотив. Отметим сразу, что Пастернаку вовсе не свойственно романтическое «бегство из дома», связанное с презрением к быту. У него и в четыре стены, в «коробку с красным померанцем», могут вместиться вся жизнь, весь мир.
Расширение пространства в его стихах, даже и до космических масштабов, служит не тому, чтобы расколоть весь мир на две враждебные половины (быт и бытие, малое и большое),— не разрыв, а связь влечет Пастернака, не противопоставление, а соединение. И не самоутверждение выводит человека в широкий мир — скорее, мир сам вбирает и втягивает человека в себя, не требуя от него взамен презрения к «малому», повседневному. Открытие мира у Пастернака всегда есть восстановление единства мира.
