С осени 1837 года, отчасти под влиянием философии Гегеля, у Белинского, как мы уже говорили, начинается так называемый период примирения с «расейской действительностью», длившийся до осени 1840 года. В чем же сущность примирения? Опираясь на Гегеля, Белинский решал важнейший вопрос общественной и революционной практики - вопрос о свободе и необходимости. Его уже не удовлетворял чисто романтический протест против крепостничества, характерный для движения декабристов и свойственный его собственному раннему произведению - драме «Дмитрий Калинин», послужившей властям поводом для исключения его из университета, а также полному отчаяния «Философическому письму» Чаадаева, за публикацию которого царскими властями был закрыт журнал «Телескоп».
Необходимо было найти реальные общественные силы, управляющие историческим прогрессом. Формула Гегеля «все действительное разумно, все разумное действительно» выражала на языке идеализма ту мысль, что все подлинно прогрессивное в жизни людей разумно и оно рано или поздно с неодолимой необходимостью проложит себе путь в действительности. Согласно гегелевскому учению, вся картина мира есть развитие «мирового разума».
Таким образом, в исканиях Белинского этого периода нашел выражение исторический переход от романтических форм борьбы к формам более реальным. Свобода действий уже понималась не как порыв отдельной личности или заговор кучки смельчаков, преисполненных «дум высокого стремленья», а как деятельность на основе познанных законов объективной исторической необходимости. Программа движения и литературного творчества строилась уже на реальном знании жизни, движущих сил истории; главнейшей из них для демократов, начиная с Белинского, становилось крестьянство: с его революционным выступлением связывались все демократические перемены в стране. Овладение диалектикой позволяло окончательно укрепиться на позициях реализма, трезвого знания действительности.
Но здоровый процесс сближения с действительностью ради ее лучшего понимания и изменения таил в себе опасность своего рода фатализма, которого первое время не избежал Белинский. Дело в том, что диалектическое приятие действительности, примирение с ней как с объектом познания подразумевает и ее отрицание, т. е. трезвый ее анализ, отграничение в ней важного от неважного, нового от старого, прогрессивного от реакционного, «разумного» от «неразумного». Если ограничиться только приятием и забыть об отрицании, то человек остановится на полпути к познанию полной истины, удовольствуется однобокой констатацией фактов без понимания их полного смысла. Плеханов в статье «Белинский и «разумная действительность» (1897) показал, что Белинский мирился, собственно, не с правительством Николая I, а с «печальной судьбой своего абстрактного идеала». Он хотел обосновать ход идей ходом вещей. То есть примирение было следствием безвременья, страшного одиночества Белинского, кризиса прежних отвлеченных представлений о свободе воли. Критик сам назвал это примирение в одном из писем «насильственным». Это был трудный путь овладения подлинной диалектикой как «алгеброй революции», путь к реальным силам истории, к тому, чтобы возглавить реалистическое направление в литературе.
«Примиряться» с действительностью, правда, без ошибок и односторонности Белинского, приходилось всем передовым деятелям того времени - Герцену, Огареву, Петрашевскому. Пример Белинского облегчал им путь. Огарев писал Герцену в 3844 году из Берлина: «...примирение есть проникновение себя истиной». О сближении с действительностью как средстве выхода из сектантской кружковой революционной романтики на поприще реальной борьбы говорил на своих «пятницах» М. В. Петрашевский в 1849 году: «Не оттолкнем в сторону с улыбкой презрения окружающую нас действительность, но рассмотрим ее внимательно, изучим ее тщательно и дадим живому и способному к ней в жизни достичь желанной полноты развития. Никакое прошедшее не уничтожается, но живет в результатах- толковое знание его может сделать всякого властителем будущего». Такое «примирение» проходит каждый деятель, совершающий эволюцию от отвлеченных форм протеста к формам реальным. Критику-реалисту это было крайне необходимо проделать.
Белинский вскоре освободился от примирительных настроений. В начале 40-х годов завершается формирование его материалистических и демократических убеждений. Этому способствовали контрасты жизни, наблюдаемые в казенно-официальном Петербурге, встреча с Герценом, только что отбывшим политическую ссылку и оставшимся поднадзорным пленником царизма, влияние Лермонтова, который своей бунтарской поэзией «втягивал» Белинского «в борьбу с собой» (слова П. В. Анненкова), знакомство с прошедшим трудную жизненную школу Некрасовым, практическая борьба за «гоголевское» направление.
Белинский был выдающимся эстетиком, теоретиком искусства. Он выработал свой эстетический кодекс, которым измерял степень художественности произведений. Кодекс складывался постепенно, но особенно ясные черты он приобрел к середине 40-х годов.
Решая вопрос о сущности и специфике искусства, Белинский решал основной вопрос эстетики: о соотношении истины художественной с истиной действительности, о необходимости и цели искусства. Мы обращаем внимание на слово истина, так как, вопреки распространенному и сейчас мнению, сущность эстетического у Белинского сводилась не к «воплощению прекрасного» или «эстетическим отношениям», а к «истине», достоверности отображения действительности в искусстве. Поэтому и основной вопрос эстетики для него заключается не в соотношении двух типов прекрасного - в искусстве и действительности, а в соотношении двух типов истин: истины объективной действительности и истины, отображенной в художественном произведении. Белинский много размышлял об «объекте», о «предмете», о «содержании» искусства. Но нигде не говорил об эстетических отношениях как основе искусства. Он всегда видел в искусстве, как мы теперь бы выразились, «гносеологическую» и «идеологическую» его сущность. Человек в его социальных связях преимущественный предмет искусства.
Самое раннее определение сущности искусства дается Белинским в «Литературных мечтаниях» (1834). Достоинство его в том, что главный вопрос эстетики сразу же выведен из области субъективистских и догматических определений классицистической и романтической эстетики. Ходячие определения гласили, например, что искусство - это «украшение природы», это «мир прекрасного», «мир фантазии» художника; Белинский выдвигал в своей первой статье пока еще объективно-идеалистическое определение: искусство - это отблеск божественной идеи, абсолютного духа.
В «Литературных мечтаниях» мы встречаемся со своеобразным взаимопроникновением идей Шеллинга и Гегеля (последнее могло дойти до Белинского в популярных изложениях). Гегелевское начало в определении сущности искусства проявилось у Белинского в утверждении, что абсолютная идея объективна, а искусство,- одна из форм (но не высочайшая) проявления идеи; шеллингианское же начало заключалось в том, что творчество рассматривалось как бессознательный акт, род сомнамбулизма. В «Литературных мечтаниях» подчеркивалась всесильность искусства, его происхождение от «абсолютной идеи», но его специфическая образная природа, идеологическая сущность оставались нераскрытыми. Не рассмотрен был субъект творчества, сам поэт как общественный человек. Теория «бессознательного» творчества, приравнивая поэта к богу, творческий акт рационально не раскрывала. Это была еще во многом романтическая теория творчества.
Дальнейшее развитие мысли Белинского после «Литературных мечтаний» заключалось в конкретизации именно всех этих положений о специфических формах искусства, его идейности, о творческом акте художника.
