Итак, нынешние хозяева жизни – купцы, владельцы пароходов, барж, предприятий с их духом предпринимательства и бьющей через край энергией – не жизнь новую построили, а «помойную яму сделали». И тогда страстно ищущий в действительности подлинного человека-созидателя писатель снова обращается к людям, на самом дне общества оказавшимся. Но теперь взгляд его на них не восторженно-романтический, а вопрошающий. Прежние босяки предстали в пьесе «На дне» (1901) «вынутыми» из облагораживающей, романтизирующей их рамки природы. Собранные в одном месте, в грязной костылевской ночлежке, они не производят уже впечатления, граничащего с восхищением, хотя о жизни философствуют с еще большей энергией несомневающейся своей правоты.
Но одна деталь немаловажная: у каждого глашатая «своей» правды здесь аудитория другая теперь. Не безгласный будущий рассказчик в качестве почти восхищенного слушателя, а серьезные оппоненты с устоявшимися взглядами, столь же яростно их отстаивающими. В пьесе «На дне» очень мало внешнего действия, в ней преобладают словесные баталии, полемика. Пьеса – диалог не только по внешней, формальной своей структуре; это и диалог разных сознаний, полифония голосов. Не было, пожалуй, до нее в русской драматургии столь внутренне дискуссионных пьес. По накалу страстей, по эмоциональности их выражения она предваряет пьесы немецких экспрессионистов 10–20-х годов.
О чем же бесконечно спорят ночлежники, чему и какие выносят приговоры, исходя из собственного понимания истины и справедливости? «Труд – совесть – правда» – такова триада, вокруг которой разворачиваются здесь дискуссии. И отношение к этим фундаментальным основам человеческого бытия определяет для автора истинную ценность человека.
Вот первое столкновение жизненных позиций в пьесе, еще до появления странника Луки. В ответ на явно провоцирующую спор реплику Сатина «Нет на свете людей лучше воров!» откликается первым молчаливый обычно слесарь Андрей Клещ, заявивший, по авторской ремарке, угрюмо: «Им деньги легко достаются… Они – не работают…» Он, Клещ, явно не намерен продолжать, услышав ответ принципиального бездельника Сатина: «Работа? Сделай так, чтобы работа была мне приятна – я, может быть, буду работать … да! Может быть!». Но другой обитатель ночлежки, родня Сатину по презрительному отношению к работающему человеку, вор Васька Пепел вынуждает его.
П е п е л. Смотрю я на тебя, – зря ты скрипишь.
К л е щ. А что делать?
П е п е л. Ничего…
К л е щ. А как есть буду?
(Заметим, не «что буду есть?», а «как?». Сказать так может лишь человек, убежденный в необходимости труда как нравственной первоосновы жизни).
П е п е л. Живут же люди …
К л е щ. Эти? Какие они люди? Рвань, золотая рота …Люди! Я – рабочий человек … мне глядеть на них стыдно … я с малых лет работаю.
Пепел, естественно, обиделся: ведь это и о нем тоже – «рвань, золотая рота». Он хочет всех обитателей ночлежки уравнять, чтобы уютнее было его самоуважению.
П е п е л. Никто здесь тебя не хуже … напрасно ты говоришь …
К л е щ. Не хуже! Живут без чести, без совести …
Рабочий человек заговорил теперь не просто о честном заработке на пропитание – о «высоких материях», с точки зрения обитателей ночлежки, заговорил, особенно обременительных для вора; отсюда его равнодушие и показная бравада.
П е п е л (равнодушно). А куда они – честь, совесть? На ноги вместо сапогов не наденешь ни чести, ни совести…
Встретив поддержку Бубнова своему примитивно прагматическому подходу к чести и совести, Пепел с чувством превосходства продолжает:
П е п е л. …Дурак ты, Андрюшка! Ты бы, насчет совести, Сатина послушал… а то – Барона…
Ответ Клеща поразителен сознанием своего превосходства: «Не о чем мне с ними говорить…».
Но они сойдутся еще в открытом противостоянии, не могут не сойтись по внутренней логике пьесы, развенчивающей как паразитизм прежнюю псевдоромантику босячества, бродяжничества и странничества. Обратим внимание: все философствующие в пьесе о жизни признаются, что не любят работать и при этом красиво оправдывают свое принципиальное безделье, свое презрение к труду. В первом действии витийствует по этому поводу Сатин: «Когда труд – удовольствие, жизнь хороша. Когда труд – обязанность, жизнь – рабство». В третьем – вор Пепел, признавшись, что не любит слесаря за гордость, ведет с ним такой заочный спор, прибегая к весьма сомнительной аргументации.
П е п е л (передразнивая Клеща). «Я – рабочий человек». И все его ниже будто… Работай, коли нравится… чем же гордиться тут? Ежели людей по работе ценить… тогда лошадь лучше всякого человека.
Бубнов – тот без всяких там лукавств словесных простодушно признается: «Страсть как работать не люблю!…».
Когда у Клеща умерла жена Анна, он вынужден был продать на похороны слесарный свой инструмент и остался без работы. Находясь на самой вершине отчаяния, он сохраняет достоинство рабочего человека и ерничающему Сатину отвечает так, что ирония того выглядит оскорбительным словоблудием.
С а т и н. Эй, вдовец! Чего нюхалку повесил? Что хочешь выдумать?
К л е щ. Думаю… чего делать буду?
С а т и н. Я тебе дам совет: ничего не делай! Просто – обременяй землю!…
К л е щ. Ладно… Говори… Я – стыд имею перед людьми…
С а т и н. Брось! Люди не стыдятся того, что тебе хуже собаки живется… Подумай – ты не станешь работать, я – не стану… еще сотни… тысячи, все! – понимаешь? Все бросают работать! Никто ничего не хочет делать – что тогда будет?
К л е щ. С голоду подохнут все.
Сказал как припечатал; это кратко и емко оформленная основная мысль классической политэкономии (он и не слышал о ней даже) о том, что только трудом создаются все богатства общества. Это приговор социальному паразитизму, неважно, кем исповедуемому – богатыми или бедными. Не случайно Сатин не продолжает дальше дискуссию; как не случайно, что обычно за словом в карман не лезущий странник Лука на утверждение Костылева «нужно, чтоб от человека польза была… чтобы он работал» не нашелся что возразить, кроме ничего не значащего «Ишь ты!».
Перед безыскусной правдой рабочего человека пасуют все говоруны, все носители «других правд»; во всяком случае в дискуссиях по первой части триады последнее слово остается именно за слесарем Андреем Клещом. Ставящий труд во главу жизни, он уверен, что нынешнее его положение оскорбляет его гордость рабочего человека и смиряться с ним не желает: «Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу… кожу сдеру, а вылезу…».
