Корни преступления уходят в теорию героя о двух разрядах людей, разрешающую людям первого разряда (избранным) убивать (если потребуется для их целей) людей второго разряда (низших). Эта бесчеловечная, безнравственная теория заполнила все сознание героя, загипнотизировав, поработив его и деформировав все его реакции на окружающий мир и на самого себя. Став сжигающей страстью, эта идея превратила бедного впечатлительного петербургского студента в идеологического фанатика, одержимого единственной думой («он знал одной лишь думы власть»).
С этого момента смыслом и сверхзадачей Раскольникова становится жажда проверить свою теорию и собственную пригодность на звание человека высшего разряда. В случае успеха этого самоэкзамена Раскольников начал бы убивать других людей, но более спокойно, решительно и уверенно. Значит, убийство старухи было только первой пробой («Я только попробовать сходил»), было формой самоутверждения на право убийства многих, было способом обретения уверенности в себе неуверенного в своем праве на убийство русского мыслящего студента-разночинца, т. е. было генеральной репетицией для будущих грандиозных действий. Картина повальной резни в Эпилоге, увиденная Раскольниковым в третьем сне на каторге, — гениальная иллюстрация того, что стало бы, если бы Раскольников обрел желанную уверенность и его теория овладела бы сознанием масс: вооруженные теорией и топором все жители земли утверждают свое право на высший разряд. Но не сама по себе опасна теория разделения людей на разряды.
О ней Свидригайлов говорит: «Теория так себе, ничего особенного». Действительно, теория Раскольникова напоминает старую рабовладельческую теорию, разделяющую людей на два сорта. Но обновлена она ссылкой на закон природы, разрешающий «кровь по совести». Это соединение крови и совести (соединение несоединимого) и являются новым, страшным словом Раскольникова. Но все же не с теорией двух разрядов борется Достоевский. И опасен не Раскольников сам по себе.
Не являясь абсолютно положительным человеком, он не является и абсолютным злодеем. Он представляет собой тип противоречивого человека, у которого естественные человеческие слабости совмещены с романтическими порывами к гуманистическим целям. В действительности, страшен Раскольников поглощенный, захваченный, загипнотизированный, заколдованный, ослепленный теорией, которая доведена максимализмом русской психологии героя до накала «идеи-страсти», превратившейся в сознании в «уголь, пылающий огнем». Страшен одержимый идеей Раскольников, способный для торжества идеи на любое злодеяние, тем более, что в его, воспаленном, больном сознании происходит незаметное переименование многих привычных понятий. Например: убийство ради денег — это преступление, а убийство ради идеи — это уже подвиг.
Тот, кто убивает хладнокровно и безжалостно, называется человеком высшего разряда, а тот, кто убивает, но у него дрожат руки, он страдает и нервничает, объявляется «вошью эстетической»; человек, убитый ради денег, — это жертва, а убитый ради идеи, — это либо случайная ошибка, либо щепка (по формуле: «Лес рубят, щепки летят»). Т.
е. все переименовывается и переназывается. Все традиционно-священное и высокое (человеческая жизнь, достоинство, личность) объявляются ничтожными, ненужными и даже вредными, а кровавое насилие освящается и обожествляется. Рабство человека перед идеей называется свободой, а правда о духовной незрелости народа объявляется клеветой на народ; явная ложь о высокой цели, для которой любые средства пригодны, объявляется чистой правдой; палач становится героем, а борец за правду — предателем... Прием переименования всех понятий переходит в тотальный принцип словесного и идеологического пересмотра всех областей жизни. Всеобщая духовная болезнь выдается за всеобщее здоровье, ненормальность за норму.
Происходит грандиозный маскарад, опасность которого в том, что нередко маска прирастает к лицу. В чем же главное назначение этих словесных переименований — того, что сам Достоевский называл «казуистикой»? Основной целью казуистики является стремление успокоить совесть, поскольку не переименованное преступление непереносимо для Раскольникова, а переименованное даже вдохновляет. О таком переименовании политических и идеологических злодейств у Достоевского есть важное замечание: «Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человека, вырывающегося из оков. Неужели нужны примеры, неужели их не тысячи, не десятки, не сотни тысяч?...». Следовательно, страшен не Раскольников сам по себе и его абстрактная теория. Страшен союз, сцепление, слияние человека с идеей и поглощение человека идеей!
Страшен идейный фанатизм. А самые опасные преступники — идейные фанатики! Таков последний вывод Достоевского из идеологического убийства Раскольникова. Это вывод прозорливого гения, чутко слышащего бесшумно подкрадывающийся XX век с его разгулом идейного фанатизма (гитлеризма, сталинизма, расизма...). По Достоевскому, идейные фанатики страшны потому, что они бесстрашны...
Вспомним слова Порфирия Петровича, обращенные к Раскольникову: «Если вы Бога или идею найдете, то вы будете страшный боец!». Если Толстой показывал диалектику души у своих ищущих истину героев, то Достоевский — диалектику сцепления сознания человека с идеей. В этом важное различие двух гениев.
