В глазах Кошевого Григорий по-прежнему враг, ибо ему памятны дни восстания. Он судит Григория по его действиям, не вникая в их мотивы и обстоятельства. Поэтому, как ни оскорбительно это было для Григория. Кошевой все же напомнил ему о мародере и бандите Кирюшке Громове, который тоже вернулся в хутор из Красной армии, а теперь бежал в банду.
На Дону возникла угроза восстания. Михаил ведет разговор и оценивает Мелехова только с точки зрения складывающейся обстановки: в его представлении нет разницы между Григорием и Митькой Коршуновым:
«Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней».
Нетрудно заметить, что кошевой фактически повторил слова Штокмана о Григории, сказанные еще накануне Вешенского восстания. Штокман тогда укорял коммунистов Татарского за то, что они не взяли Мелехова «в дело». Теперь Кошевой видит в Григории только одного из главарей мятежа и не желает замечать перемен, происшедших в нем, не хочет вникать в те индивидуальные мотивы и причины, которые обусловили его судьбу.
Григорий, напротив, стремится предать забвению прошлое. Примечательно, сто аргументы Кошевого не разрушают полностью суждений Григория. Доводы Мелехова тоже не опрокидывают аргументов Михаила. Как будто бы и прав Кошевой, напоминая: «Они рядовые, а ты закручивал веем восстаниям». Но это не вся правда, ибо мы знаем, что Григорию принадлежала несколько иная роль в мятеже. Далеко не вся правда содержится и в словах Григория о причинах, толкнувших его на восстание.
Ни Григорий, ни Кошевой не способны охватить всей полноты мотивов и объективно взвесить все обстоятельства, ибо первый на все смотрел с точки зрения настроений человека, признавшего непреложность Советской власти и вернувшегося домой с желанием мирной жизни, другой - с точки зрения той роли, которая принадлежала Григорию в восстании, и напряженной обстановки на хуторе, на Дону.
Между тем диалог вновь приблизился к черте, за которой, казалось, уже невозможно было его продолжение. Григорий резонно замечает, что старого не переменишь, что поганую и длинную песню пережитого перепевать поздно. Но кошевой иного мнения, груз былого давит, слишком тяжкими были преступления Григория, чтобы их предавать забвению:
«Этого из памяти не выкинешь.
Григорий усмехнулся:
- Крепкая у тебя память!» - Диалог коснулся одной из самых острых проблем эпохи, проблемы революционного гуманизма, права на революционное возмездие и ответственности перед законами человечности.
Кошевой не может забыть кровь, пролитую Григорием во время восстания: «Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть». Григорий придерживается иного взгляда: «Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю…» Столкнулись два характера, два разных взгляда: кто же прав? Содержание диалога расширяется. Григорий роняет слова, придающие особую идеологическую и нравственную остроту всему разговору:
«Ежли все помнить - волками надо жить».
Но следует заметить, что реплики Григория начинают приобретать большую весомость, речь его звучит более уверенно и энергично, как только дело коснулось проблем нравственных. Теперь он мог опереться на свою субъективную честность, моральную непричастность к преступлениям, которые связывались с белогвардейцами. Высказывания кошевого, наоборот, несколько утратили энергичность, в них все явственнее и явственнее стало проскальзывать раздражение. Пора подводить черту. Резко меняется тон реплик Григория. Все его попытки пробудить в Кошевом хотя бы простую заинтересованность в своей судьбе ни к чему не привели. Григорий говорит резко и прямо:
«Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет, буду обороняться!».
Он убежден, что честная служба в Красной армии, ранения дают ему возможность отстаивать свое право перед Советской властью: он свои преступления искупил кровью.
Михаил Кошевой такого права за ним не признает. В Григории он видит побежденного врага и требует, чтобы он безоговорочно капитулировал перед революционным правосудием, которому и дано определять степень вины и меру наказания.
Ненависть становится взаимной, хотя ясно, что чувство Григория - это ответная реакция на резкость тона и даже глумливые нотки, проскользнувшие в речи Кошевого. Хотя Кошевой и возмутился, услышав от Григория: «До чего же ты сволочной стал, Михаил!» - и напомнил ему: «Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо», - объективно складывается впечатление, что осужденные им «повадки» проявились у него самого.
Так закончился диалог-поединок, и Кошевой в этом столкновении нравственной победы не одержал… А кто же победитель? Ведь Григорий тоже вынужден был временами отступать перед доводами Михаила.
Григорий, возвращаясь домой, начисто отрицал всякую возможность своего участия в каком-либо движении, направленном против Советской власти. Его позиция сводилась к нейтралитету смертельно уставшего человека, его стремления не шли дальше семьи и хозяйства. Кошевой, наоборот, начисто отрицал возможность его неучастия в движении, направленном против Советской власти, если такое движение возникнет. Но состоявшийся разговор повлиял ли на них, поколебал ли их позицию? Кошевой еще сильнее укрепился в неприязни и недоверии. Опрометчивая реплика Григория: «Против власти не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет», - только обострила его подозрения. Григорий же понял, что ему предстоят серьезные испытания. Его надежды на жизнь мирного труженика и семьянина оказались поколеблены. Таковы уроки, вынесенные действующими лицами романа. Объективный же смысл приведенного диалога значительно шире и серьезнее. Здесь подведены итоги определенного этапа пути Григория и созданы сюжетные предпосылки дальнейшего развития действия. Реальная обстановка в стране была такова, что еще рано было говорить об окончательном разрешении проблем, связанных с людьми типа Григория Мелехова, а следовательно, о сюжетном завершении судьбы героя.
Практически выбывает из романа Михаил Кошевой. Григорий остается наедине со своими мыслями. Однако Шолохов не воспроизводит их непосредственно. Следует размышление в форме несобственно-прямой речи, в которой нелегко уловить грань, отделяющую мысли автора и персонажа:
«Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. А почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?
…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эскадро-о-он…» - когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, - седло поползло под ним…Охваченный стыдом и ужасом, он спрыгнул с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт
Полк пошел в атаку без него…».
Картина сна увенчивает всю сцену с Кошевым, предвещая трагическое будущее Григория. Мотив одиночества вновь вторгается в повествование о Григории. Шолохов не дает прямой оценки происходящему, а воспроизводит действительность во всей ее полноте, в сложной и противоречивой игре сил, полагая в ней найти ответы на вопросы, которые так мучительно и даже грозно вставали перед героем романа. А пока только лишь намек на то, что Григория ожидают тяжкие испытания:
«Не думал он в этот предрассветный час, что еще не раз придется ему ходить в атаку и во сне и наяву».
Седьмая глава восьмой части «Тихого Дона», непосредственно следующая за сценой разговора Григория с Кошевым, - по существу, развивает мотивы, связанные с этой сценой. Спор между ними продолжается
Григорий рано утром вышел на улицу: «Надо на могилки сходить, проведать мать и Наталью».
На душе у него было тяжко и смутно, и он решил отправиться к Зыкову, чтобы в дружеском разговоре излить душу, попросить совета: «с кем же, как не с Прохором, мог поделиться Григорий своими самыми сокровенными думами?».
