«Братья Карамазовы» — бесспорно, самая замечательная, самая глубокая, но, если угодно, и самая загадочная из книг, написанных Достоевским. Художественное мастерство достигает здесь предельной точки, до какой вообще поднимался Достоевский, а в то же время изумительно и неисчерпаемо идейное богатство, заключенное в этом романе. Обе стороны — художественная и философская — настолько сближены, так естественно и глубоко соответствуют друг другу в своем содержании, в своем развитии, что одну от другой совершенно невозможно отрывать. Последний идейный смысл романа не может быть понят помимо образов, представленных в нем, как и самые образы не могут быть правильно истолкованы независимо от философской стороны романа. Как указал верно СИ. Гессен, содержание романа имеет несколько пластов, развивается в нескольких планах, неразрывно связанных один с другим. Но именно эта особенность романа, в связи с исключительной насыщенностью содержания, создает такую многозначность его, что анализ постоянно разбегается по разным направлениям и единство основной мысли неизменно утрачивается. Обычно анализ «Братьев Карамазовых» сосредоточивается на раскрытии того идейного и художественного материала, который связан с тремя братьями Карамазовыми. С каждым из них связан целый клубок трудных и глубоких психологических и философских тем, которые поглощают все внимание. Разнородность этих тем так велика, что раскрыть их единство чрезвычайно трудно. Когда недавно СИ. Гессен в упомянутой уже статье попробовал определить внутреннюю диалектику отношений между основными образами в романе, то получилось искусственное сведение всего огромного материала к диалектике морального начала, к «трагедии добра». Не говоря о том, что как раз именно «трагедии» добра нет в «Братьях Карамазовых», которые посвящены другой теме, самая диалектика образов выходит искусственной (как это особенно видно на анализе Алеши). Однако самый подход Гессена к проблеме романа верен и оправдан неустранимой задачей найти единство художественного и идейного смысла романа, диалектическую связанность образов, в нем действующих. Это внутреннее единство романа хорошо подчеркивается уже его заглавием «Братья Карамазовы», подчеркивающим, что дело идет о них, как братьях, образующих одну семью. Можно утверждать поэтому, что «карамазовщина», как целое, и есть собственно тема Достоевского; замысел романа синтетичен как раз уже в том, что основные действующие лица не просто принадлежат к одной семье, но все несут на себе печать «карамазовщины», с разных сторон освещая ее загадку и ее проблематику. Единство «карамазовщины», центральное значение ее для всей смысловой стороны романа — как художественной, так и философской — не подлежит сомнению. Задача критического анализа заключается поэтому лишь в том, чтобы раскрыть это единство, понять исходную основу всех тем в «карамазовщине». Однако, когда трактуют проблему карамазовщины, почти всегда забывают (или касаются лишь мельком) о Федоре Павловиче, который не только заключает в себе все основные черты семьи, но и возглавляет ее. Пусть это было художественно непреднамеренно, но все же никуда нельзя деть того факта, что братья Карамазовы объединены не по матери (Димитрий был от другой матери, чем Иван и Алеша), а как раз по отцу. Уже это одно требует большего внимания к Федору Павловичу, а если подойти ближе к анализу этого образа, становится ясным, что проблема, художественно поставленная в нем, есть узловая точка всех других проблем, поставленных в романе. Как ни кажется неожиданно и парадоксально, но проблема пола оказывается лежащей в глубине других проблем — и эта их связь с темой пола образует самое оригинальное и, если угодно, загадочное в романе. Ни в одном из больших романов Достоевского тема пола не получает центрального значения, между тем в «Братьях Карамазовых» это именно так. «Карамазовщина», как безмерная жажда жизни и сила жизни, как совмещение, с другой стороны, двух бездн, как борьба их в сердце человека, лежит в основе всех главных образов романа, — но в обоих отмеченных аспектах она восходит к «тайне» пола. Это не всегда ясно раскрыто в романе, не всегда в нем дано с достаточной полнотой, и задача критики — показать это в порядке психологическом и идейном. Не диалектика «добра» раскрывает нам внутреннее единство романа, но диалектика пола и его сублимаций (говоря языком современной психопатологии). Существенно и глубоко здесь то, что именно на этой основе построена и основная идеологическая диалектика романа. В настоящем этюде это может быть показано лишь между прочим, но анализ образа Федора Павловича и должен быть вводным для дальнейших изысканий. Было бы очень заманчиво и существенно уяснить параллель между Федором Павловичем и Дон Жуаном как соответственным образом, возникшим на Западе. Это сопоставление не просто интересно, но и проливает свет на некоторые существенные черты «карамазовщины» вообще. К сожалению, за недостатком места оно не может быть дано в настоящем этюде. Основные черты Федора Павловича много раз подчеркнуты в романах, — и в самом повторении его основной характеристики, исходящей то от автора, то от детей Федора Павловича, то от прокурора на суде, — а еще больше от самого Федора Павловича, достаточно свидетельствуется, что дело идет именно об основных и определяющих чертах. «Посмотрите на этого несчастного, разнузданного и развратного старика, — читаем в обобщающей характеристике Федора Павловича в речи прокурора на суде, — родовой дворянин, начавший карьеру бедненьким приживальщиком, через нечаянную и неожиданную женитьбу схвативший в приданое небольшой капитальчик, вначале мелкий плут и льстивый шут, с зародышем умственных способностей, впрочем не слабых, и прежде всего ростовщик. С годами, т.е. с нарастанием капитальчика, он ободряется. Приниженность и заискивание исчезают, остается лишь насмешливый и злой циник и сладострастник. Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная. Свелось все на то, что кроме сладострастных наслаждений он ничего в жизни не видит, так учит и детей своих. Все нравственные правила старика . К этой отчетливой, хотя и чисто внешней характеристике надо добавить только одну черту: в Федоре Павловиче — цинике и злом шуте, стяжателе и сладострастнике — была сентиментальность, — на этом настаивает Достоевский. Мы вернемся позже к объяснению этой черты, сейчас же отметим, что эта сентиментальность проявлялась в нем редко.
