Людей, искренно преданных широкой умственной деятельности, мы находим в Барцелоне, где, до печальных событий, отметивших владычество графа Испанского, под влиянием французских и итальянских кальвинистов эмигрантов начала было формироваться новая каталонская школа. В 1824 г. Арибо и Лопец Солер, вместе с другими писателями, предприняли издание философского обозрения, под заглавием El Europeо; но последовавшие затем события рассеяли эту маленькую группу прежде, чем она успела окрепнуть.
Лопец Солер, известный своими попытками распространить в Испании немецкую теорию эстетики, более других обратил на себя всеобщее внимание, но, по независящим от него обстоятельствам, вскоре вынужден был прекратить свою пропаганду. Предоставим одному из каталонцев, Леопольдо Фэй, - охарактеризовать те стремления, какими были одушевлены издатели El Europeo. "Арибо, -- говорит он, -- и в особенности Лопец Солер отличались каким-то одухотворенным выражением лиц. Глубоко изучив эстетическая теории. преимущественно Шиллера, они были проникнуты ими, так же, как и духом средневекового рыцарства, горячо увлекались искусством, итальянской оперой, современным романтизмом, придавали важное значение воспитанию отдельной личности, с уважением относились и ко многим обычаям своей родины, тесно связанным с ее религией, законами, условиями самой природы и другими общественными элементами, a все это, вместе взятое, ясно показывает, насколько живительно и благотворно должно быть их действие на общество, особенно же на такое, как наше, с давних пор исключительно поглощаемое лишь религиозными да политическими заботами". Революция 1830 года и рождение инфанты Изабеллы, удалившее от престола Дона Карлоса, производят новый поворот в направлении общественной жизни: современные идеи возрождаются, мысль уже не дает подавлять себя и всюду пробивается на свет. Благодетельная амнистия возвращает эмигрантов на родину, и они спешат поделиться с своими соотечественниками всем, что видели и изучили в чужих краях за время своего долгого изгнания.
Скрытая до тех пор оппозиция поднимает голову, и дело 1808 и 1820 гг. возобновляется почти на глазах правительства, напрасно встревоженные министры, воздвигают ему преграды и упорно стараются поддержать старый режим.
Они уже не имеют прежней силы, a интриги духовенства в пользу Дона Карлоса заставляют их обращаться в другую сторону и постоянно быть настороже. В момент смерти Фердинанда VII для каждого уже было очевидно, что нация не в состоянии более выносить невежественной власти правительства, так долго державшего ее в застое. "Вино перебродило, как говорил король, и пробка готова выскочить". Действительно, в самый год его кончины (1833) началась новая эра, но, к сожалению, нескончаемые гражданские войны разрушили впоследствии много радужных надежд. Реакция против классической школы, возникшая во Франции с 1830 г. , была встречена с полным сочувствием по ту сторону Пиренеев.
Традиционные правила трагедии, в сущности, никогда не приходились по душе испанцу, он только мирился с ними -- не более. К тому же в стране, где форма преобладает над содержанием, не замедлило расплодиться множество бездарных подражателей, до того надоевших публике своими снотворными произведениями, что и сама трагедия под конец опротивела ей. В ущерб жизненной правде, выражающейся различно y каждого народа, сообразно с его религией, темпераментом, климатом и степенью развития, эти псевдоклассики проповедовали всюду одну и туже неизменную форму, общую для всех наций, не обращая никакого внимания на различие их характеров.
Мадрид возликовал единодушно, когда увидел, что те же французы, навязавшие Испании свою устарелую трагедию, теперь сами отрекаются от нее и с увлечением принимают новый род литературы, дающий полный простор для выражения всякого порыва страсти или энтузиазма. Но нельзя сказать, чтобы это революционное движение было сразу понято тогда, как его понимают теперь. Как ни проста кажется мысль, что если современное общество не походит на древнеклассическое, то и литература его должна быть иная, -- однако в первое время лишь немногие признали этот естественный закон, большинство же скорее видело в нем возврат к старинным романсам, или к драмам XVI и XVII столетий.
Уже не оды, не идиллии, не эклоги в древнегреческом вкусе, не трагедии, написанная по правилам Аристотеля, Горация, Буало, увлекали публику, a только одни творения Кальдерона и Лопе де-Вега, снова вознесенная на прежнюю высоту. С самого начала 30-х годов, волнение, поднятое романтической школой, заставляет писателей отрешиться от старых законов творчества и принять совершенно иное направление, не существовавшее до тех пор. Виктор Гюго, Лорд Байрон, Ламартин, Вальтер-Скотт становятся образцами, их читают с увлечением, анализируют, изучают, и новый дух широкой струей врывается в испанскую литературу, в общем, она не изменяет своим древним верованиям, остается религиозной и патриотичной по прежнему, но вместе с тем реализм уже явно преобладает в ней. Гонение, прежде всего, воздвигается на мифологию, против нее направлены все стрелы, за то, в ущерб ясности и простоте, в слоге снова является вычурность, чрезмерное обилие фигуральных украшений. Несчастная склонность к подражанию повредила и здесь: писатели непременно желают придать своим произведениям меланхолический тон, что уже совсем не согласуется ни с лучезарным блеском их южного солнца, ни с ярко-звездным небом их ночей. Таков общий характер, принятый романтизмом в Испании.
Мы должны были отметить его, потому что с той поры он отражается в большей или меньшей степени уже на всех литераторах, действительно достойных этого названия. Вначале, как это всегда бывает, новое направление встретило сильную оппозицию со стороны приверженцев statu quo, -- всех тех, которые, проникнувшись правилами Аристотеля и Буало, уже не могли допустить ничего иного, помимо того, что они сами усвоили и привыкли применять. Листа, Эрмосиллья, Мартинес де-ля Роза и многие из выдающихся умов того времени, составлявших гордость Испании, напрягали все силы, чтобы помешать новому течению, направленному против них; они смотрели на эту литературную революцию, как на стремление к разнузданности, к освобождению от всяких правил, и, впоследствии, вооруженные академической властью, с удвоенной энергией противодействовали торжеству романтизма, но их бессилие становится очевидным уже из того, что они ограничиваются в этой борьбе лишь многословными полемическими статьями, тогда как противники, создавая одно произведение за другим, заручаются всеми преимуществами художественного творчества над сухою критикой. Наибольшую жизненность в новом направлении испанской литературы после 1830 года -- проявляет лирическая поэзия. Крупные перемены, происшедшие за последние годы царствования Фердинанда VII, надежда на союз королевы Христины с партией прогрессистов, наконец, восторженные чувства, вызванные рождением инфанты Изабеллы, -- все это вдохновляет испанских поэтов и заставляет изливать глубокую радость, переполняющую их сердца.
Вентура де-ля Вега и Бретон де-Лос Эррерос являлись запевалами в этом хоре энтузиастов, a к ним присоединялась вся нация, опьяненная своими светлыми надеждами, она жадно упивалась этими стихами, читала и повторяла их во всех салонах и кофейнях, раскупала нарасхват все журналы и сборники, где они помещались. Каждое событие служило поводом к новым поэтическим созданиям: провозглашение амнистии, рождение Изабеллы II, смерть герцогини де Фриас -- супруги главного мецената этой блестящей когорты, -- все производило невыразимое одушевление и вызывало настоящие литературные турниры. Более медленно поддавался новым течениям испанский театр, хотя там и знали o громадном успехе на парижских сценах драм Виктора Гюго и Александра Дюма.
Напрасно молодые писатели упрашивали первостепенных актеров отрешиться от устарели трагедий, давно надоевших публике, и заменить их современной драмой, театральные директора и их труппы все еще упорно отстаивали свой прежний репертуар, несмотря на явное господство новой французской моды и в самом обществе и в его сценической литературе, a между тем эта мода была так сильна, что когда Хиль-и-Сарате, один из немногих, желавших остаться верными классической школе, выступил с своей Бланкой Бурбонской -- он подвергся дружным свисткам всех обычных посетителей театра del Principe. Теперь, вместо переводов французских трагедий, публика настойчиво требовала возобновления старинных драм Кальдерона и Морето, -- словно, принимая новое направление, испанское творчество хотело укрепить и освежит свои силы этими преданиями золотого века. Наконец, единодушное одобрение, с каким была встречена пьеса одного кадикскаго поэта Кокетство и Тщеславие -- побудило Бретона де-Лос Эррерос отступить от правил, завещанных Моратином, и написать в ином духе и в иной форме свою комедию Марцела, поставленную на сцену в 1831 г., a ее блестящий успех разрушил последние преграды, еще воздвигавшиеся в испанских театрах против вторжения романтизма. Все это, повторяем, произошло не без борьбы, не без горячих, долгих пререканий в области критики.
С переменой общих понятий o литературном творчестве, должны были измениться и его законы, поэтому вопрос об искусстве сам собою выдвинулся на очередь, и многие журналы, руководимые крупными силами, занялись его решением, отводя на своих страницах обширное место для критических и полемических статей. Именно к этому времени относятся периодические издания. -- Corre Mercantil, la Abeja, el Artista, которая теперь представляют уже библиографическую редкость. Цензура все еще продолжала существовать без всяких изменений в законодательном порядке, но, под влиянием новых веяний, она уклонялась от прежних строгостей и значительно отпускала поводья рьяным коням, которых так грубо сдерживала до тех пор. Теперь уже беспрепятственно выходили в свет даже такие произведения, как Escenas Matritenses, Месонеро-Романоса, под псевдонимом El Curioso Parlante, -- эти живые, яркие картины мадридских нравов, напоминающие мастерством обрисовки манеру Аддисона и Жуи. В том же духе, хотя с меньшим успехом, подвизался другой писатель, дон Серафино де Кальдерон, рисуя с натуры обыденные сцены из андалузской жизни. Но самым крупным талантом того времени, обладавшим наибольшей оригинальностью и силой, является дон Хосе Мариано де Ларра, уже знаменитый в литературном мире, с самой ранней поры своей молодости, a именно к нему-то цензура отнеслась далеко не благосклонно.
Около 1832 года, он начал, было целую серию сатир в прозе -под заглавием Cartas del pobrecito Hablador - настолько мощных и по идее, и по способу ее выражения, что цензорский либерализм не устоял, и не потому, чтобы Хосе де Ларра нарушал границы разумной критики, или слишком язвительно и резко высказывал правду. Нет, но он так метко попадал в цель, так характерно изображал современное общество с его заблуждениями, пороками, недомыслием, и посредством тонкой иронии, так беспощадно выставлял на вид всякое безобразие, скрывающееся под обманчивой внешностью, что правительство усмотрело тут серьезную опасность и приняло свои меры. Всевозможными препятствиями и придирками к изданию этих сатир оно принудило автора прекратить их печатание, и таким образом испанская читающая публика была лишена одного из самых благотворных влияний, какое ей только приходилось испытывать со времен неподражаемого Квеведо. В период тех же 30-х годов, громадный успех романов Вальтер-Скотта увлек некоторых испанских писателей испробовать свои силы в исторической области. Эскозура первый выступает на это поприще с романом Граф де Кондеспина, тогда как Ларра, вынужденный покинуть сатиру, пишет свою прекрасную, но, к сожалению, слишком короткую повесть под заглавием Don Enrique el Doliente, послужившую потом материалом для его драмы Мациас. Этот род литературы, при несомненной живописности испанских нравов, мог бы представить очень богатое содержание, a между тем он не дал ничего крупного, вероятно потому, что минувшие века были еще слишком мало исследованы и разработаны национальными историками.
Страницы: 1 2
