Значительный вклад в мировое антифашистское движение внес Лион Фейхтвангер (1884 — 1958). Фейхтвангер — автор целого ряда произведений, обращенных в историческое прошлое разных народов. Его «Иудейская война» переносит читателя на древний Восток, «Лже-Нерон» — в древний Рим, «Гойя» — в Испанию конца XVIII — начала XIX веков. Однако, обращаясь к прошлому, Фейхтвангер стремится выявить то общее, что определяет движение человеческой истории во все века. История для Фейхтвангера — это извечная борьба свободы и тоталитаризма, неразумной силы — и разума. В качестве эпиграфа к первой части своего романа «Семья Опперман» Фейхтвангер взял слова Гете: «Человеческий сброд ничего так не страшится, как разума. Глупости следовало бы ему страшиться, пойми он, что воистину
страшно «. В одной из публицистических книг он писал: «Как бы я ни находил жизнь, построенную на одной логике, однообразной и скучной, все же я глубоко убежден в том, что общественная организация, если она хочет развиваться и процветать, должна строиться на основах разума и здравых суждений. Мы с содроганием видели на примере Центральной Европы, что получается, когда фундаментом государства и законов хотят сделать не разум, а чувства и предрассудки. Мировая история мне всегда представлялась великой длительной борьбой, которую ведет разумное меньшинство с большинством глупцов». К сожалению, этот взгляд на историю сыграл с Фейхтвангером злую шутку. Отправившись в январе 1937 г. в путешествие по СССР, Фейхтвангер с самого начала руководствовался мыслью о том, что будет свидетелем «эксперимента, поставившего себе целью построить гигантское государство только на базисе разума», — и на советскую действительность он смотрел сквозь призму такого подхода, списывая на величие цели даже и настораживающие его факты реальности (конечно, всей правды Фейхтвангер знать не мог — ведь ему показали лишь «потемкинские деревни» в их московском варианте и даже, чтобы продемонстрировать наличие свободы слова, во время его пребывания в Москве публиковали в советских газетах критические суждения Фейхтвангера, касающиеся режима).
Фейхтвангер, увы, позволил себя обмануть, впрочем, обманутыми оказались и многие другие представители западной интеллигенции, посетившие СССР в сталинские годы. У очень многих открылись глаза лишь после XX съезда, когда малая часть страшной правды была официально признана. Немногие (как, например, Андре Жид) сумели за блестящим декорумом увидеть проблески страшной реальности. Увы, тоталитарный режим способен сконцентрировать огромные силы для создания достаточно привлекательного фасада, который бы надежно скрывал от любопытствующих глаз людские страдания. Но такой фасад сможет выполнять свои функции лишь при одном условии: при условии невозможности заглянуть за этот фасад, при условии полной закрытости, полной изоляции от внешнего мира. Такой фасад и был показан Лиону Фейхтвангеру.
В 1933 году, сразу же после фашистского переворота, Лион Фейхтвангер вынужден был покинуть Германию. Его книги были немедленно запрещены. После оккупации Франции он был арестован и попал в концлагерь, по счастливой случайности и благодаря помощи участников движения французского Сопротивления ему удалось бежать из концлагеря и переправиться в США, где он провел всю оставшуюся жизнь.
Находясь в эмиграции, Фейхтвангер активно занялся антифашистской публицистикой, в частности, какое-то время он посвятил изучению книги «Майн Кампф» с точки зрения соответствия законам немецкой грамматики — и обнаружил там несколько тысяч ошибок. В апреле—сентябре 1933 г. (всего за 6 месяцев) Л. Фейхтвангер пишет роман «Семья Опперман» (первоначальное название «Семья Оппенгейм»). Фейхтвангер, только что бежавший из Германии, стремился как можно скорее донести до мира ту правду, которую он знал. В связи с этим в художественном отношении отдельные части романа неравноценны — многие страницы последней части романа представляют собой чисто документальное изложение конкретных фактов нацистских зверств, которые Фейхтвангер хотел донести до окружающего Германию мира.
В то же время роман как целое — это, безусловно, крупное явление европейской литературы XX века, прежде всего — европейского реализма. В художественном мире романа в судьбе одной семьи, как в зеркале, отражается немецкое общество 1932 — 1933 годов на самых разных его срезах. Фейхтвангер здесь погружает читателя в жизнь Германии на переломе — в последние месяцы перед приходом к власти Гитлера и в первые месяцы после.
Берлин 1932 года. Внешне жизнь города мало изменилась в сравнении с предыдущими годами. Внешне мало изменилась и жизнь известной в Германии еврейской семьи Опперман — семьи владельцев крупной мебельной фирмы «Опперман и К°». По-прежнему уверен в себе и в своем деле Мартин Опперман, который ведет дела фирмы. По-прежнему ходит в гимназию сын Мартина, Бертольд. По поручению своего учителя он готовит доклад по теме «Гуманизм и двадцатый век». По-прежнему лечит людей брат Мартина, профессор Эдгар Опперман. По-прежнему ведет рассеянно-сибаритскую жизнь, уделяя при этом какое-то время работе над монографией о Лессинге, третий брат — Густав Опперман. Эти люди живут в своей Германии, где жили поколения их предков. Они нужны Германии, и Германия нужна им. И вот в романе описывается процесс постепенного сжатия окружающего Опперманов пространства, пространства, теперь выдавливающего их из Германии — или из жизни.
Усиливается травля Эдгара «коричневыми» газетами — оказывается Эдгар «не останавливается перед тем, чтобы в целях собственной рекламы проливать потоки христианской крови». Мартину уже приходится в целях сохранения фирмы идти на коммерческие операции, в ходе которых имя «Опперман» ушло бы на задний план, а фирма продолжала бы функционировать под названием «Немецкая мебель». Наиболее болезненно воспринимает усилившееся давление гимназист Бертолъд Опперман, который вдруг оказывается чужим в том мире, с которым он уже сроднился и вне которого не мыслит своего существования. Доведенный до отчаяния юноша совершает самоубийство. За сутки до этого был подожжен рейхстаг. Предыстория нацистской диктатуры в Германии закончилась. Началась история.
В художественном мире романа наступление фашистской диктатуры предстает перед читателем как нечто необъяснимое, как плод какого-то массового помутнения, казалось, невозможного в стране с такой богатой культурной традицией, как Германия. Не случайно герои романа до самого последнего момента не считают приход нацистов к власти возможным. Они верят своей Германии. На дворе январь 1933 — а любимым развлечением Густава Оппермана является чтение вслух «для смеха» наиболее «сочных» мест из книги Гитлера «Моя борьба». Гитлер уже провозглашен рейхсканцлером, но герои романа продолжают считать происходящие события какой-то далекой от них политической игрой.
Вот как истолковывает это Густав Опперман: «Что произошло? Популярного олуха облекли высоким званием и тут же парализовали его влияние, окружив солидными людьми. Неужели вы в самом деле думаете, что Германии пришел конец от того, что на улицах озорничают несколько тысяч вооруженных сопляков?.. Не понимаю, как могут взрослые люди всерьез испугаться этой дурацкой кукольной комедии?» Густав убежден в том, что «народ, создавший такую технику, такую промышленность, не впадет внезапно в состояние варварства.
Ведь только недавно кто-то высчитал, что в странах с господствующим немецким языком один только Гете разошелся более чем в ста миллионах экземпляров. Нет, такой народ быстро раскусит крикливую демагогию варваров». Любимая присказка Густава, которую он теперь постоянно повторяет, успокаивая себя, звучит так: «В наших широтах ртуть ниже двадцати девяти градусов никогда не опускается». Врач Эдгар Опперман уже после прихода Гитлера к власти решил, наконец, возбудить дело против травивших его «коричневых» газет. Узнав же о том, что теперь это бесполезно, Эдгар лишь удивленно вопрошает: «Что же может помешать ему начать дело? Разве они живут не в правовом государстве?» Поверить в то, что его Германия может перестать даже на какое-то время быть правовым государством, Эдгар не в состоянии.
Чуть менее оптимистически, чем Густав и Эдгар, смотрит на действительность Мартин Опперман, но каждый из них до какого-то момента отгоняет от себя страшную правду — и все же в жизни каждого из них наступает момент страшного прозрения. Для врача Эдгара Оппермана этот момент наступил, когда он узнал о бунте его собственных больных. Для более оптимистически настроенного Густава Оппермана такой момент прозрения наступает в ту минуту, когда выясняется, что его близкий друг, тот самый директор гимназии Франсуа, который еще недавно зажимал уши, не желая даже слышать о «Моей борьбе», теперь боится покупать оппермановские стулья. Он просит Густава, чтобы стулья были доставлены на его квартиру тайно. Час прозрения настает для каждого. Впрочем, это прозрение еще не простирается до осознания того, что возможно и «окончательное решение еврейского вопроса», то есть поголовное уничтожение всех оказавшихся в зоне досягаемости евреев. «Окончательное решение» еще впереди.
