Библейские образы и мотивы давали возможность предельно широко раздвинуть временные и пространственные рамки произведений, чтобы показать, что силы Зла, взявшие в стране верх, вполне соотносимы с крупнейшими общечеловеческими трагедиями. Разумеется, поэт такого склада и образа мыслей был - в глазах чиновников, запрещавших пьесы и стихи, в глазах обывателей и составителей доносов - человеком безусловно крайне опасным, чуть ли не прокаженным, которого, пока не упрятали в тюрьму, лучше остерегаться. И Ахматова прекрасно понимала свою отверженность в государстве-застенке:
- Не лирою влюбленного
- Иду пленять народ
- Трещотка прокаженного
- В моей руке поет.
- Успеете наахаться,
- И воя и кляня.
- Я научу шарахаться
- Вас, смелых, от меня.
- Не лирою влюбленного
По каким-то неисповедимым законам творчества трагедия 30-х годов словно высекла искру из кремня, и пламя ее творчества взметнулось высоко и торжествующе, несмотря на разрушенный семейный очаг, на мучительные тюремные очереди, на постоянное ожидание ареста:
- Я пью за разоренный дом.
- За злую жизнь мою,
- За одиночество вдвоем,
- И за тебя я пью,
- За ложь меня предавших губ,
- За мертвый холод глаз,
- За то, что мир жесток и груб,
- За то, что бог не спас.
- Последний тост
В 1935 году она пишет стихотворение-инвективу, в котором тема судьбы поэта, трагической и высокой, соединена со страстной филиппикой, обращенной к властям:
- Зачем вы отравили воду
- И с грязью мой смешали хлеб?
- Зачем последнюю свободу
- Вы превращаете в вертеп?
- За то, что я не издевалась
- Над горькой гибелью друзей?
- За то, что я верна осталась
- Печальной родине моей?
- Пусть так. Без палача и плахи
- Поэту на земле не быть.
- Нам покаянные рубахи,
- Нам со свечой идти и выть.
- Зачет вы отравили воду...
Какие высокие, какие горькие и торжественно гордые слова - они стоят плотно и тяжело, словно вылиты из металла в укор насилию и в память будущим людям. В ее творчестве 30-х годов действительно произошел своего рода взлет, рамки ее стиха неизмеримо расширились, вобрав в себя обе великие трагедии - и начавшуюся вторую мировую войну, и другую войну, ту, что началась и шла, развязанная преступной властью против своего же народа. И материнское горе («...сына страшные глаза - окаменелое страданье»), и трагедия Родины, и неумолимо приближавшаяся военная страда, уже стучавшаяся в дверь страны, - все вошло в ее стих, обуглило и закалило его:
- Нет! и не под чуждым небосводом
- И не под защитой чуждых крыл
- Я была тогда с моим народом,
- Там, где мой народ, к несчастью, был.
- Так не зря мы вместе бедовали...
Она порой и сама была удивлена неистребимой силой стиха, продолжавшего существовать вопреки беде, смерти и- опасности. Ей казалось, что стих должен замолчать, что уста поэта, пишущего под звон тюремных ключей, должны быть запечатаны тяжкой печатью молчания:
- И вовсе я не пророчица.
- Жизнь моя светла, как ручей.
- А просто мне петь не хочется
- Под звон тюремных ключей.
- И вовсе я не пророчица...
Горькая ирония этих строк («Жизнь моя светла, как ручей») убеждает, однако, в другом - стих обретает силу: ведь если он способен на иронию и сарказм, он действительно еще жив и дееспособен! В 30-е годы Ахматова - вместо дневника, который вести было, разумеется, невозможно,- записывала на разрозненных клочках бумаги отдельные, внешне, казалось бы, не связанные короткие стихотворения, названные ею впоследствии «Черепками». Название этого своеобразного, цикла символично в нем в разрозненном, как бы в разбитом виде запечатлелся разворошенный и разоренный очаг, изломанная судьба. Возможно, есть в этом названии и другой смысл, говорящий о надежде поэта на будущую память людей, которым чудом, из-под развалин попадутся когда-нибудь на глаза эти черепки разбитой жизни, подобные тем, что и сейчас иногда находят в ушедшем вглубь «культурном слое». Вот эта вереница стихотворений-черепков - их стоит привести, поскольку они опубликованы лишь в 1989 году.
- Мне, лишенной огня и воды,
- Разлученной с единственным сыном...
- На позорном помосте беды
- Как под тронным стою балдахином...
- II
- Вот и доспорился яростный спорщик До енисейских равнин... Вам он - бродяга, шуан, заговорщик, Мне он - единственный сын.
- III
- Семь тысяч и три километра...
- Не услышишь, как мать зовет,
- В грозном вое полярного ветра,
- В тесноте обступивших невзгод.
- Там дичаешь, звереешь - ты милый,
- Ты последний и первый, ты - наш.
- Над моей ленинградской могилой
- Равнодушная бродит весна.
- IV
- Кому и когда говорила,
- Зачем от людей не таю,
- Что каторга сына сгноила,
- Что Музу засекли мою.
- Я всех на земле виноватей,
- Кто был и кто будет, кто есть,
- И мне в сумасшедшей палате
- Валяться великая честь.
«Черепки», как сказано, были неизвестны вплоть до 1989 года, да и сейчас они все еще не вошли ни в читательский, ни в научный обиход. Вместе с тем они, безусловно, очень интересны не только как документ эпохи, свидетельствующий о ее крайней жестокости и полной враждебности поэтическому творчеству, но и как очень своеобразное художественное явление, возникшее в творчестве поэта, по традиции считавшегося «камерным», представителем ушедшей в прошлое некоей акмеистической школы. Мы уже неоднократно могли убедиться, насколько несправедливо такое мнение об Ахматовой.
