Духовные запросы поэта : Это чувствуется во второй книге — «Романтические цветы» (1908), при всем ее коренном отличии от первой. В период, их разделявший, Гумилев окончил Царскосельскую гимназию, 1907—1908 годы прожил во Франции, где опубликовал «Романтические цветы», из Парижа совершил путешествие в Африку.
Новые впечатления отлились в особую образную систему.
Пережитое обусловило другие эмоции. Тем не менее, и здесь ощущается авторская жажда к предельно сильным и прекрасным чувствам:
- «Ты среди кровавого тумана
- К небесам прорезывала путь»;
- «...пред ним неслась, белее пены,
- Его великая любовь».
Н о теперь желанное видится лишь в грезах, видениях.
Однако не зря Гумилев сказал: «Сам мечту свою создам». И создал ее, обратившись совсем не к возвышенным явлениям. О своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:
- Сады моей души всегда узорны,
- В них ветры так свежи и тиховейны,
- В них золотой песок и мрамор черный,
- Глубокие, прозрачные бассейны.
Нет, Гумилев не был равнодушен к «миру бегущих линий». Но конкретное преображал своей мечтой иль болью — угадывал «дальним зрением». Сборник волнует грустными авторскими ощущениями — непрочности высоких порывов, призрачности счастья в скучной жизни — и одновременно стремлением к Прекрасному. В год выхода «Романтических цветов» Гумилев писал: «Любовь, в самом общем смысле слова, есть связь отдельного, и у Вер-харна совершенно отсутствует чувство этой связи».
В «Романтических цветах» драма неразделенной либо неверной любви тоже трактуется расширительно. Как знак разобщения, отчуждения людей друг от друга. Поэтому горечь обманутого лирического героя приобретает особую значимость. А вечная тема — новые грани. Как тут не вспомнить соответствующие мотивы в «Городе» А.
Блока, «Пепле» А. Белого? Однако Гумилев нашел совершенно отличные от них средства поэтического обобщения. Большинство стихотворений обладает спокойной интонацией. Мы слышим рассказ, диалог. Но необычный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую внутреннюю направленность. В неповторимом облике оживляет поэт легендарные мотивы, творит фантастические превращения.
Обычно принято ссылаться на экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева. Конечно, многое почерпнуто, скажем, в Африке. Тем не менее обращение к ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию экстатических духовных состояний, как бы требующих небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древности, Востока предстают в самом неожиданном облике. И это сразу завораживает. Памятная «пленительная и преступная царица Нила» вдруг «осуществляется» в зловещей, кровожадной «гиене».
Во взоре неверной возлюбленной улавливается... утонувший корабль, «голубая гробница» предшествующей жертвы (не о царице ли Тамаре речь идет в «Корабле»). Ужас воплощен в страшном существе: «Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах». С не меньшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления — «много чудесного видит земля». Достаточно представить удивительного «изысканного жирафа» — и скучная вера «только в дождь» рассеивается: «Взоры в розовых туманах мысль далеко уведут».
Брюсов воспринял лирику «Романтических цветов» как «объективную», где «больше дано глазу, чем слуху», а внутренние переживания притуплены. «Объективизация» душевных порывов в поэзии Гумилева настолько их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходится. К тому же опасно было бы оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Его дар сотворения «второй реальности» совершенствовался даже в процессе переиздания «Романтических цветов». В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только подчиняет своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира.
Ироничная «Неоромантическая сказка» опосредованно и остроумно передала угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимает даже сказочное чудовище — людоед. «Игры» открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность порочной «цивилизации», а в противовес ей — тайну природной гармонии. «Сонет» (вариант вступительного стихотворения к «Пути конквистадоров») с помощью ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей:
- Пусть смерть приходит, я зову любую.
- Я с нею буду драться до конца,
- И, может быть, рукою мертвеца
- Я лилию добуду голубую.
Каждое выступление Гумилева встречалось в печати критически. Выход в свет «Жемчугов» тоже не остался без такого внимания. С мягкой иронией Вяч.
Иванов заметил, что автор сборника «в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного — в Китай — с мэтром Рабле...». А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью. Гумилев находил одинаковую «нецеломудренность отношения» к художественному творчеству в двух тезисах: «Искусство для жизни» и «искусство для искусства». Но делал такой вывод: «Все же <,..> в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности». И далее подводил итог своим раздумьям: «...искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый поденщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному».
