Сюжетный дуализм, который раскрывается с помощью полярных хронотопов, проявляется и в лейтмотивах произведения: верха / низа, земли / неба, Бога / Дьявола и т.д. Физиологические состояния героев объясняются также с помощью духовных начал: давняя мудрость провозглашает, что в состоянии душевного подъема человек особенно подвержен к бесовскому влиянию. Виктор Алексеевич задумывается над этим и вспоминает, что после духовного просветления его одолевают противоположные чувства, которые приводят к краю бездны. Герой пытается покончить с собой: «И в неопределенный миг, в микромиг, не умом, я постиг, а чемто… какимто… ну, душевным, что ли, вот отсюда идущим чувством?.. – показал он на сердце, – что исследовать надо там, таам, в этом проколике… Меня ослепило, оглушило, опалило, как в откровении: дальше уже нельзя, дальше – конец человеческого, предел» [7, с.285]. Даринька в периоды наибольшего волнения впадала в «молитвенные припадки», теряла сознание и будто жила другой жизнью. «В те дни Даринька как бы утратила сознание, – рассказывал Виктор Алексеевич. Помнила очень смутно. Мгновениями “как бы обмирала”. Эти “провалы сознания”, с ней случались при “угрозах страсти”» [7, c.402].
Нарратор, кто бы им не был: автор, Даринька или Виктор Алексеевич, – отмечает, что человека ведет Судьба, однако она не властна над личностью. Последняя сама избирает дорогу, определяет направление движения в жизненных перипетиях. Человеку постоянно подаются «знаки», которые помогают избрать правильный курс. Знаки эти – не только ориентир, но и подсказка для последующих действий. Символической в этом плане становится встреча Дариньки и Виктора Алексеевича, которая происходит в ночь на Великий Понедельник около Страстного монастыря. Когда Виктор Алексеевич заходит за Даринькой в собор, то слышит: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный… и одежды не имам, да вниду в онь…» [7, c.290], но еще не зайдя в церковь, подпевает: «Просвети одеяние души моея, Светодавче...» [7, с.291]. Герои чувствуют влияние «знаков» в своей жизни. Даринька сознавалась позже: «Ослепленная, я не хотела видеть знаков оберегающих. А они посылались мне. Я чувствовала их, но не хотела видеть, мне было неприятно видеть» [7, c.346]. Виктор Алексеевич тоже чувствовал, что «судьба наша начерталась “Рукой ведущей”. А мы не примечали, спали… Только после стало мне много понятно, и я привычно изобразил на неизменном чертеже все знаки – указания оттуда и был потрясен картиной. Нет, не верно, что мы не примечали. Даринька сердцем понимала, что она как бы вынута из Жизни, с большой буквы, и живет в темном сне, в “малой жизни”: она прозревала знаки, доходившие к нам оттуда. Потому и ее тревоги, всегдашняя настороженность, предчувствия и как бы утрата воли, когда приближался грех» [7, c.360].
Мотивы знака, чуда в произведении играют сюжетообразующую роль, хотя, по мнению Г.Струве, этих образов в романе избыточное количество, что приводит к ослаблению сюжета и утомляет читателя [5]. Мотив знака выводит роман на высший метафизический уровень, где особенно значимой является сверхреальность, которая позволяет углубиться в подсознание. Знаки, которые подаются героям, это знамения, своеобразные напоминания о вечном. Петербургское увлечение Виктора Алексеевича венгеркой в зеленом бархате трактуется автором как бесовское искушение, чумное увлечение: не случайно мысленно герой воспроизводит пушкинские строки «И девырозы пьем дыханье – / Быть может – полное Чумы!» [7, с.398]. «Предупредительными» в романе являются и «вещие» сны героини, которые помогают ей не ошибиться, а принять правильное, на ее взгляд, решение.
Чудо, случайность спасает Дариньку от ошибочного шага, придает сил для преодоления грехопадения. В сцене ее встречи Дмитрием Вагаевым в доме инженера, когда «себя не помня, отдаваясь влекущей ласке, может с кемто путая, она прильнула к нему, ища защиты…», внезапно громкий грохот, как гром, всколыхнул весь дом. «Случилось чудо. Маленькие глаза увидят в этом «случайность», «смешное» даже. В нашей жизни “случайность” эта явилась чудом. Случайности получают иногда особую силу “знамений”. Духовные глаза их видят, и именуют “знамениями”, вехами на путях земных. Даринька чутко видела» [7, c.433]. Своеобразный знак (удар дворника Карпа при закрытии ворот) спасает героиню от падения и побуждает к моральному прозрению.
В романе И.Шмелева константным является мотив испытания, искушения человека дьяволом, традиционный не только для русской и зарубежной литературы (А.Пушкин, Л.Андреев, М.Булгаков, И. Гете). Главный герой Виктор Алексеевич видится Фаустом, который в поисках «причины всех причин» погружается в «бездну бездн». Подобно герою Гете, когда Фауст видит Духа Земли, Вейденгаммер теряет сознание при виде величия Вселенной, которое он не может постичь. Если Фауста от самоубийства спасает хор ангелов во время пасхальной службы, то Виктора Алексеевича – звоны Страстного монастыря, звавшие к заутрене. Сила духа героев в романе постоянно испытывается. «Повсюду кричал соблазн: с бархатных горок ювелиров, с раскинутых за стеклом шелков, с румяных, в локонах, кукол у Теодора, с проезжавших в каретах барынь, с бонбоньерок Сиу и Абрикосова, с ворочавшихся на подставке чучел, в ротондах и жакетах, со щеголей и модниц, с накрашенных дам – “прелестниц” [7, с.323]. Даринька с помощью нечеловеческих усилий не растворяется в искушении, не теряет души.
В романе громко звучит мотив души, представленный в христианских традициях «ареной борьбы света и мрака». О.Сорокина отмечала, что мотив спасения человеческой души – центральная проблема произведения, подчиняющая себе фабулу. По ее мнению, глубокая религиозно философская идея осмысливается на жизненно достоверном материале: реальные прототипы и события, бытовые зарисовки Москвы 1870х годов, эпохи в целом [4]. В «обычных» условиях испытывается душа «маленького» человека. От греха героиню спасает «знак», «крестный сон»: она видит свое распятие на кресте. Воссоздание земных испытаний Дариньки роднит ее с героями житийной литературы, которые отрекаясь от жизненных благ, посвящают себя Господу.
«Смятение» в душе героини воспроизводится не привычными приемами психологического анализа, а как бы подается сквозь призму мудрости святых подвижников: «Ей выпало искушение. С ней случилось, как говорят подвижники, “помрачение”: её душа уснула. Это было как бы попущение, “во испытание”. – И это было нужно. Страстное увлечение народ метко определяет – “души не слышать”. Подвижники именуют жёстче: “озлобление плоти” или – “распадение страстей”. Даринька говорила: “Я ужасалась – и бежала навстречу прелести”, “вся я была изъята, как в страстном сне”. Тут – явное искушение. Иначе нельзя понять, как она, целомудренная, смиренная... – в ней ни на мизинчик не было ничего от “вакханки”! – могла до того забыться, что сама бежала навстречу прелести. И это в такое время, когда и менее стойкие воздержались бы» [7, с.388]. Символическими являются названия разделов первого тома: «Искушение», «Грехопадение», «Соблазн», «Наваждение», «Прельщение», «Злое обстояние», «Обольщение», «Метанье», «Диявольское поспешение», «Отчаяние», «Прелесть», но и «Вразумление», «Послушание», «Преображение» и др., которые воплощают характерный авторский прием – раскрытие глубинного смысла повествования через энергичные, короткие заголовки. Названия несут идейную содержательность каждого раздела, побуждая реципиента к размышлениям. По мнению автора, испытания человеку необходимы для пробуждения тех внутренних усилий, без которых невозможно достижение «путей небесных»: «Не грех тут, а нужно так, для чегото нужно» [7, с.307]. Герои словно проходят все круги ада в своей борьбе за духовную свободу, которая и составляет основу бытия личности.
Художественный метод И.Шмелева характеризуется глубокой интертекстуальностью, используются, например, прямые упоминания, литературные аллюзии, реминисценции, цитаты из произведений А.Пушкина, М.Лермонтова, И.Тургенева, Ф.Тютчева, Л.Толстого, А.Чехова.
Достаточно широко в романе представлен религиозный интертекст. Погружение в религиозный дискурс начинается уже из названия произведения, которое не только настраивает на определенное восприятие, но и содержит в себе «код литературного произведения», а также его понимание: через борьбу и страдание духа и тела, через преодоление греховности, гордыни и темноты, – к жизни с Богом. Язык Дариньки насыщен религиозными реминисценциями, с помощью которых открывается душевное состояние героини: «Метельную эту ночь Дарья Ивановна отметила в “записке к ближним”: “Душе моя, душе моя, возстани, что спиши, конец приближается”. Приближался конец сна моего. Как в страшном сне обмякают ноги, так и тогда со мной. Я вязла, уже не могла бороться, и меня усыпляло сладко, как усыпило в метельную ночь, когда мы мчались от одной ямы на другую. “Боже мой, к Тебе утренюю: возжажда Тебе душа моя”» [7, с.360]. В «записке...» две прямые цитаты, которые отображают душевное состояние героини: первая – из покаянного канона Андрея Критского, который читается в первую неделю Великого поста, вторая – из псалма, который звучит в храмах ежедневно. Таких заимствований в романе большое количество, поскольку героиня придерживается церковных заповедей, а ее жизнь – это «жизнеписание святой».
