Тема отрицания, как тема исторической необходимости и права, у нас долгое время не была и не могла быть развита реалистически из-за отсутствия активно действующего субъекта отрицания. Вот почему реальнейшие из реальных деятелей русского общественного развития бросались в объятия отживших форм жизни, объявляя их разумными и действительными и примирялись с ними. За решение этой великой исторической миссии - развить идею отрицания как разум истории - взялся революционный романтизм, взялся Лермонтов и с честью с ней справился.
Он провозгласил идеи отрицания и протеста как идеи первой необходимости в жизни русского общества; неутомимо и неуклонно в недрах жизни искал протестующее начало и протестующего героя, прислушивался и приглядывался к малейшему факту недовольства, угадывал в нем разум действительности и возводил в степень явления. Он не давал общественному сознанию погрузиться в беспробудную спячку и тем готовил человека к грядущим сражениям и битвам, расчищая дорогу реализму (занимавшемуся больше станционными смотрителями) к «новым людям», к новым идеям и темам. Соединение идей отрицания с субъектом отрицания, открытие героического характера - одна из крупнейших заслуг русского романтизма перед литературой и обществом, заслуг несомненных и бесспорных.
А это значит, что романтизм первым открыл действительно положительного героя, героя-революционера, героя большой жизни и большой исторической дистанции.
Ни одного из этих великих открытий реализм не только не отменил, а, наоборот, воспринял как свою истину и свое достояние.
Но есть у революционного романтизма еще одно великое завоевание. Не довольствуясь высокими взлетами своей мечты над повседневной действительностью, ища выхода за пределы существующего, но выхода реального; мечтая о свободе, но свободе действительной («я свободы для заблужденья не отдам»,- говорил Лермонтов), - поэт-романтик более всего заинтересован в воссоединении своей мечты с действительностью.
Любовный конфликт Лермонтова был сопряжен и переплетался с социальным конфликтом (не случайно в страданиях голодного нищего он узнавал свои страдания), образуя вместе единую и сложную духовную драму поэта. Это единство мы ощущаем в лирике и драматургии, оно отразилось на всей картине и сознательно проводилось поэтом, стало принципом изображения. В лирике это нашло выражение и в том, что поэт о революции и о своем участии в ней пишет любимой женщине, сетуя на нее, упрекая и грозя поздним раскаянием. Названное единство было настолько органичным, что оно стало принципом поэтики, соединяя, казалось бы, несоединимое («Нож раскаянья»). Итак, его любовный конфликт, трагедия его любви разрешалась и только могла разрешиться в борьбе за свое счастье, совпадавшей и сливавшейся с грандиозной битвой за человека, развернувшейся на просторах мировой истории и все более и более захватывавшей и Россию. В силу этого слияния поэт ждал, что народная революция принесет ему полноту человеческого счастья, и он шел в революцию. Вот почему пути и перепутья революционной борьбы, ее приливы и отливы оставили самые сердечные страницы в лирическом дневнике Михаила Лермонтова, - заставляли радоваться и страдать, и рваться в битву юношу-поэта; заставляли предсказывать революцию, ждать ее приближения, спешить ей навстречу, мечтать о ней, страдать, когда она, от которой он ждал столько радости, изменяла свое течение, обходила Россию, обманывала поэта, оставляя его наедине со скорбной и тягостной думой. Все это и запечатлело творчество Лермонтова, поражающее нас целостностью и единством своего содержания. Его пафос, писал Белинский, «заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности».
То есть, переводя на язык бесцензурной печати, в вопросах политических, которые входят в сознание поэта как вопросы сугубо личные. Человек, искавший и не находивший радости в любви, нашел ее в радости деяния, в борьбе за свое счастье и счастье себе подобных, - нашел ее в очистительной буре, которой суждено обновить страдалицу землю, так близкую сердцу поэта, так любимую им. И с каким восторгом и ликованием будет русский поэт писать о восставшем народе, откуда бы ни донесся взволнованный гул набата...
