«Я ведь тоже разные водевильчики»,- не преминет проронить Хлестаков. В изображении Хлестакова все как-то попроще, как-то нагляднее, чем у Пушкина: не «французской кухни лучший цвет», а суп из Парижа; не изысканные «панталоны», а прозаические «штаны». Вместо «очаровательных актрис» - «хорошенькие актрисы», вместо «комедий роя» - «разные водевильчики». Но суть неизменна: Пушкин, называемый прямо или скрытый под сетью упрощенных, чуть-чуть видоизмененных цитат, присутствует всюду. Мы имеем дело, так сказать, с «плагиатом» у Пушкина; впрочем же, тут и бунт какой-то против него. Пушкин уверяет, что между ним и Онегиным сложились короткие отношения: «Онегин, добрый мой приятель... Пою приятеля младого...» В упрощенной манере Хлестакова можно было бы сказать: Пушкин «на дружеской ноге» со своим героем. В «Евгении Онегине» создана иллюзия свободы, независимости героя от автора: оба они по-приятельски равноправны. А на самом-то деле Пушкин и никто иной распоряжается жизнью Онегина, очерчивает его характер, следит за ним, вразумляет его.
Связь поэта и героя необратима: изображающий повелевает изображаемым. У Гоголя же происходит обратное: герой (Хлестаков) «на дружеской ноге» с Пушкиным (который только «немного» не его создатель]). Но бывало же у Гоголя так, что изображаемый на изображающего восставал: «Теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малевания и небылицы, возводимые на чертей»,- «засмеялся от радости» черт в повести «Ночь перед рождеством». Он попытался перебороть художника, сельского кузнеца: не рисуй, мол, меня в неприглядном виде, не выставляй напоказ! Он был обижен. Он, так сказать, требовал объективности. Равенства. «Я не посмотрю ни на кого... я говорю всем: я сам себя знаю, сам»,- грозно скажет и Хлестаков, будто силясь освободиться от бремени чужой, пусть даже и приятельской воли и выйти за рамки очерченного поэтом портрета. А если бы и Онегин пожелал рассказать о себе сам, своими словами? И раз уж говорится о приятельских отношениях, пусть не только Пушкин о нем рассказывает, но и он расскажет о Пушкине!
И соседи-помещики, и Пушкин твердят об Онегине: «Опаснейший чуда к... Чудак печальный и опасный...» «Большой оригинал»,- раздается в ответ. И уже не Пушкин описывает труды и трапезы своего приятеля, чудака, а сам суровый приятель порывается описать труды и трапезы Пушкина, оригинала. В ранней редакции было: «А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, рублей по сту бутылка, какова при дворе даже нет,- и потом как начнет писать, так перо только: тр...тр...тр... Недавно он такую написал пиэсу: Лекарство от холеры, что просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошел, когда прочитал. Того же самого дня приехала за ним кибитка и взяли его в больницу».
- Акакий Акакиевич Башмачкин был не в силах «переменить кое-где глаголы из первого лица в третье», это было слишком уж сложно. Хлестаков смело «переменяет кое-где глаголы» (и местоимения тоже) из третьего лица в первое: там, где у Пушкина «он», «Евгений», появляется «я», «Иван Александрович». Переменяя местоимения и глаголы, он рассказывает, и рассказывает не то об Онегине, не то о себе. В поле зрения Хлестакова - аристократическая атмосфера, всегда Онегина окружавшая, а в конце романа окружающая и Татьяну.
- Сквозь тесный ряд аристократов,
- Военных франтов, дипломатов
- скользит, по словам Пушкина, его муза.
- Тут был посланник, говоривший
- О государственных делах...
- «Скажи мне, князь, не знаешь ты,
- Кто там в малиновом берете
- С послом испанским говорит?»
спрашивает Онегин, скрывая волнение под неизменным холодом интонаций. Может ли Хлестаков остаться вне общества столь изысканного, прямо-таки чарующего? Не может! Он ломится в это общество, карабкается на самую верхушку его; и, соединяя начало пушкинского романа с концом, он создает несусветный монтаж. Он видит себя не только Онегиным развлекающимся, но и Онегиным спящим.
- Проснулся он; ему приносят
- Письмо: князь N покорно просит
- Его на вечер...
- это в конце романа.
- А в начале:
- Бывало, он еще в постеле:
- К нем у записочки несут...
Быт Хлестакова - кривозеркальное отражение быта Онегина. Хлестаков грандиозен. Словно бы поглядев на какой-то изящный рисунок пером, он хватает малярную кисть, макает ее в ведерко и отважно малюет на стенах то, что он подсмотрел на рисунке: натюрморты с арбузом и супом, огромные, по-лубочному упрощенные портреты князей и графов, миловидные лица актрис. Быт повторен точно, но он и до неузнаваемости деформирован, этот изысканный онегинский быт. А любовь? Долго, трудно, мучительно шел Онегин к нахлынувшей на него любви. И наконец Онегин на коленях перед Татьяной: «К ее ногам упал Евгений». Что отвечает Татьяна?
- «Довольно; встаньте. Я должна
- Вам объясниться откровенно»,-
- царственно произносит она.
Хлестаков и в любви не может отстать от Онегина. Но он-то приходит на все готовое. Минуя все ошибки и душевные боренья Онегина, он поспешает прямехонько к заключительной сцене романа. Он «бросается на колени». В ответ ему: «Как, вы на коленях? Ах, встаньте, встаньте! здесь пол совсем нечист». Не молоденькая княгиня произносит сие - почтенная городничиха, которую соблазняет Хлестаков, «коварный искуситель», превзошедший Онегина и в коварстве.
- «Но я другому отдана;
- Я буду век ему верна»,
будто клятву, произносит героиня Пушкина. А из провинции, из глухомани, словно эхо, доносится: «Но позвольте заметить: я в некотором роде... я замужем». Ответ Хлестакова великолепен: «Это ничего. Для любви нет различия...» Что у Онегина на уме, то у Хлестакова на языке. Там, где Онегин омраченно безмолвствует, Хлестаков самозабвенно болтает. И болтовня его с какой-то жуткой откровенностью обнажает мысли Онегина. Его духовную опустошенность. Предположим невероятное: Татьяна согласилась бы на самое страшное для нее, не устояла бы,- что тогда? «Мы удалимся под сень струй»,- обольстительно шепчет г-н Хлестаков. Есть ли у кого-нибудь уверенность в том, что Онегин высказался бы яснее, определеннее?
Скачет, мчится, несется куда бы то ни было Евгений Онегин, а за ним, опережая его, обгоняя, торопится Хлестаков. Куда один, туда и другой: на балы, в театр. Так носятся они по Петербургу, так же летят они и в деревню.
- Два дня ему казались новы
- Уединенные поля,
- Прохлада сумрачной дубровы,
- Журчанье тихого ручья;
- На третий роща, холми поле
- Его не занимали боле.
«Да,- поддакивает Хлестаков,- деревня тоже имеет свои пригорки, ручейки...» А в ранней редакции было еще и: «Игра природы... всё видишь - а недоволен». Онегин разочарован деревней, Хлестакову она и вовсе уж не по нраву. Но тем не менее оба вынуждены ехать туда, где высятся «пригорки» и журчат «ручейки».
Соразмерив своего героя с героем Пушкина, придав Онегину фантастически реального двойника, Гоголь, в сущности, сделал то же, что три-четыре года спустя совершил и Лермонтов: оба они догадались, что «лишнему человеку» нужен двойник, ученик-плагиатор.
Появился «Герой нашего времени» Лермонтова. Появился продолжатель Онегина, Печорин, а за ним, приплясывающей тенью, сияя новыми эполетами поспешал Грушницкий - человек, уже несший на себе печать «хлестаковщины». Но еще раньше двойника «страдающему эгоисту» дал Гоголь. По сцене расхаживал герой-реплика, герой-обвинение, горестно брошенное Онегину. Чем же претил Гоголю герой Пушкина?
Индивидуализмом и эгоизмом, доходящим до какого-то грандиозно потребительского отношения к миру: не пир на весь мир, когда один угощает всех; а мир для пира, и все обязаны ублажать одного.
