Гоголь-критик также в основном обобщал свою собственную, глубоко новаторскую, творческую практику сатирика-реалиста. Кроме того, некоторые идеи ему были внушены Пушкиным, а другие он имел возможность почерпнуть из бурной журнальной полемики 30- 40-х годов вокруг его собственных произведений. Пушкин расценивал Гоголя как яркого критика и поручил ему критический отдел в «Современнике». «Я обещался быть верным сотрудником,- вспоминал Гоголь.- В статьях моих он находил много того, что может сообщить журнальную живость изданию, какой он в себе не признавал» («О «Современнике», 1847). Были какие-то и не раскрытые еще учеными трения у Гоголя с Пушкиным...
Гоголь-критик выступал редко, с перерывами, его критическое наследие сравнительно невелико, но все статьи его носят законченный вид и почти все были своевременно или лишь с небольшими запозданиями напечатаны и обсуждены.
Как и Пушкин, Гоголь выражал свое недовольство состоянием современной критики. В статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» он выступил против Булгарина, Греча и Сенковского.
Гоголь чутко уловил наступление века журналов, понял, что «эта живая, свежая, говорливая, чуткая литература» ведет к резкому размежеванию на партии. Журнал должен иметь один определенный тон, одно «уполномоченное мнение», «направление, хотя даже одностороннее, к какой-нибудь цели». Все эти суждения Гоголя до чрезвычайности совпадали с тем, что говорили о критике и журналистике братья Полевые и Белинский.
Гоголь высказал отрицательное мнение о главных тезисах программной статьи Шевырева «Словесность и торговля», которой открывался первый номер «Московского наблюдателя» за 1835 год. Шевырев считал великим злом для литературы то, что она подружилась с журналами, «продала» себя за деньги. Он имел в виду не столько продажную булгаринскую клику, сколько современную литературу вообще. Гоголь показал, что торговля торговле рознь, «читатели и потребность чтения увеличились». Гоголь и здесь смыкался с Белинским, который также оспаривал мнение Шевырева, так как появление оплачиваемого литературного труда позволяло заработками существовать разночинцам-литераторам, к которым принадлежал и сам великий критик. Это вело к увеличению числа профессиональных литераторов, не связанных с официальной службой, чинами, званиями, сословными предрассудками.
До сих пор учеными обсуждается вопрос, почему Гоголь в статье «О движении журнальной литературы...» не упомянул Белинского. Пушкин в специальной заметке обратил на это внимание. Думается, тут имели значение следующие причины. В черновом тексте статьи Гоголя было упоминание о Белинском: «В критиках Белинского, помещающихся в «Телескопе», виден вкус, хотя еще необразовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении. При всем этом в них много есть в духе прежней семейственной критики, что вовсе неуместно и неприлично, а тем более для публики».
Как видим, мнение Гоголя о Белинском не только не противоречило мнению о нем Пушкина, но в общем совпадало с ним. Учитывал ли Гоголь настроения своих друзей из «Московского наблюдателя», с которыми в это время вел полемику Белинский? Вряд ли это так.
Гоголь сам полемизировал с Шевыревым. По всей вероятности, Гоголь исключил из статьи место о Белинском не только потому, что считал бы это проявлением «семейственности» в критике, так как Белинский в «Телескопе» только что восторженно отозвался о его творчестве в статье «О русской повести и повестях Гоголя», но главным образом потому, что в этой статье Белинский поставил Гоголя во главе всей современной русской литературы («он становится на место, оставленное Пушкиным»). Поэтому, если Гоголь считал неудобным хвалить Белинского в печати, то это диктовалось прежде всего соображениями относительно Пушкина, издателя «Современника».
Гоголя-критика живо волновала проблема национальной специфики русской литературы. Этому он посвятил специальную большую статью «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность». В самом заглавии выражается некоторое раздражение автора по поводу все еще бытующей неопределенности в этом вопросе, но вопросительного знака в конце Гоголь не поставил: следовательно, он не столько спрашивает, сколько берется ответить на этот вопрос...
Гоголь внес ряд новых ценных черт в решение этой проблемы. Он первый увидел живое воплощение национальной сущности русской литературы в творчестве и личности Пушкина. «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте»,- писал он в статье «Несколько слов о Пушкине» (1835). Значение поражающих нас и сейчас своей безошибочностью слов Гоголя о Пушкине в этой статье не только в том, что они произнесены были в пору травли Пушкина, толков о «выписавшемся» Пушкине. Главная сила этих слов в том, что давно искавшееся критикой теоретическое определение народности, гада-тельно постигавшиеся особенности русского духа, русской литературы впервые теперь слились в личности одного писателя, еще жившего.
Была и вторая важная сторона в гоголевском решении проблемы народности. В крылатой фразе: «...истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа» (там же) - новое то, что Гоголя интересует испытание своего народного духа в атмосфере других национальных стихий, при обработке непривычных впечатлений, чужого сюжета и материала: «Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа...». Пушкин считал, что народность писателя может быть понята только соотечественниками. Гоголь думал точно так же. Он лишь с другого конца подошел к той же проблеме.
Подлинное новаторство Гоголя выступало в попытках разграничения понятий народного и национального. Эти понятия до сих пор обычно смешивались. Разграничение вытекало из существа его сатирического реализма, социальной чуткости к судьбе «маленького человека».
В статье «О малороссийских песнях» (1834) Гоголь коснулся проблемы самовыражения народа в поэзии. По звукам песен можно «догадываться» о страданиях народа. Но не только в фольклоре усматривал Гоголь выражение народности. При характеристике своей собственной сатиры в «Ревизоре» и «Мертвых душах» (ему ведь хотелось собрать все «в кучу» и «высмеять разом», показать помещичью Русь хотя бы с «одного боку») чувствуется не общенациональная, а именно народная задача. Так, контрастно сопоставлены «мертвые души» господ и «живые души» крестьян.
Художественную типизацию образов Гоголь находил в произведениях Пушкина. Безыскусственность изображения действительности поднялась у Пушкина иа такую высоту, что «сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною». В «Капитанской дочке» «все не только самая правда, но еще как бы лучше ее». «Так оно и быть должно,- резюмирует Гоголь,- на то и призвание поэта, чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде» («В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»). Здесь мы уже слышим будущие известные формулировки Белинского о том, что искусство возвращает нам красоту природы з очищенном виде, что оно «перетопляет» материал жизни в «чистое золото».
Элементы учения о типическом у Гоголя видны и в его неоднократных заявлениях относительно героев «Ревизора»: «Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру». Сознавая подчеркнуто гротескный характер своих образов, Гоголь, однако, хотел сохранить за ними всю полноту жизненной типизации, реалистической достоверности. В них ничего не должно быть преувеличенного или тривиального.
Гоголь жаловался, что главного существа в нем самом никто из критиков не определил,- только один Пушкин заметил гоголевский дар выставлять ярко пошлого человека, пошлость жизни, «чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». Гоголь отчетливо понимал, что изображение жизни не сводится к одной правдивости, а предполагает и заострение, и преувеличение. Он связал проблему типизации с проблемой гротеска.
После большого перерыва в истории русской критики (приблизительно с конца XVIII века) Гоголь снова вернулся к проблемам сатиры и смеха, связав их с новым, критическим реализмом, начинавшим господствовать во всех жанрах. В «Петербургских записках 1836 года» Гоголь рассуждал о значении смеха в современном искусстве и указывал, что он имеет в виду не легкий, развлекательный юмор и не смех грубой, невежественной толпы, жадной до карикатур и гримас, но тот «электрический, живительный смех, который исторгается невольно, свободно и неожиданно, прямо от души...», полой ума и высокого искусства.
Страницы:
1 2
