Традиция летописных плачей была продолжена, уже с XI в. княжескими житиями, которые также не порывали связи в построении этих плачей с народной причетыо. Совсем особое место среди плачен лиро-эпического типа занимает «Плач Ярославны» в Слове о полку Игореве. Как справедливо отметил академик А. С. Орлов, в этом плаче «Ярославна отрицается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику». Лирика эта, однако, имеет связь и с народной причетыо. Прежде всего обращает на себя внимание, что именно в похоронных причитаниях обычно вдова называет умершего мужа «лада»: «проводить мне ладу милую», «приведу я тебя, лада милая», «Государь, свет мой батюшка, ты моя лада милая! Ты оставила, лада милая», «Уж ты моя да лада милая, уж ты куда да снарядилася» и т. п.
В устной причети, обращенной к ушедшему в дальнюю сторону воину, женщина, как Ярославна, взывает о помощи к солнцу:
- Уж ты солнышко мое красное,
- Солнце праведно, умоленное,
- Уж светишь да на весь белый спет,
- Освети ко ты мою ладушу во чужой далекой сторонушке,
- Ты скажи ко, красное солнышко, ладе низкое поклоненьич.
- Или обращение к реке:
- Ты река ли моя, река быстрая, переда» ты мое поклоненьице.
Своеобразная форма плача Ярославны лишь частично отразилась в плачах боярынь и воеводских жен в Задонщине. Обращение к солнцу и ветру было опущено Софоннем, остался призыв к Дону, заменивший воззвание к Днепру. Второй плач — «жен русских» — послужил образцом для композиции плача разгромленных татарских войск: «Уже нам, братие, в земли своей не бывати, а детей своих не видати, а катунь своих не трепати, а целовати нам зелена мурава, а в Русь ратью не ходяти, а выхода нам у русских князей не прашивати». Свою тему Софония в данном случае облек в форму, подсказанную Словом о полку Игореве: «Уже нам...» и т. д.
После Задонщины мы наблюдаем в московской исторической повести до середины XVI в. преобладание книжно-риторических плачей или заменяющих их молитв. И только в Казанском летописце снова оживает воздействие на лирические плачи устно-поэтической традиции, на этот раз, по предположению исследователей, —татарской. В плаче царицы казанской Сююн-бике встречаем мотив обращения к перелетной птице: ,,Увы и мне, господине, где возму птицу борзолетную, глаголющую языком человеческим, да пошлю ко отцу моему и матере, да возместит случшаяси чаду их». Тот же мотив, как замечает акад. А. С. Орлов, еще раз использован в плаче царицы Анастасии. В остальном плачи цариц и казанских «жен и девиц» построены на книжных припоминаниях (см. ниже, стр. 168), и лишь обилие в них исторических эпизодов роднит их с эпической частью народных похоронных причетей.
Исторические повести о событиях Смутного времени начала XVII в. по самой своей тематике не раз давали повод авторам обращаться к форме плача для выражения горестных настроении. Разница среды, в какой возникали эти повести, обусловила и различное отношение авторов к выбору литературного стиля. В кругах, связанных с феодальной реакцией, возобладал риторический стиль макарьевской школы, и плачи ориентировались на библейскую лирику. Литература, созданная в среде, противостоявшей феодалам, обнаружила значительный сдвиг в сторону простоты живого языка и поэтики фольклора. Поэтому и плачи, читающиеся в этом разделе исторических повестей начала XVII п., используют народную лирику. В этом отношении особый интерес представляет «Сказание о царстве Федора Иоанновича».
Одна из наименее достоверных в своей фактической части, эта повесть о событиях начала XVII в. в своей литературной манере обнаруживает явные признаки бытового повествования. Рядом с условным дидактическим стилем старой исторической повести здесь есть попытки иного подхода к изображению: автор пробует, например, представить душевное состояние героя с помощью его жестов, мимики, вообще не только рассказать о настроении действующих лиц, но и показать его так, чтобы читатель сам почувствовал это настроение.
В «Сказании» есть краткие плачи угличан над телом убитого царевича, живо напоминающие летописные плачи народа при погребении князей: «О горе и увы нам, бедным и беспомощным! Остались мы, бедные, такового милостивого государя своего... К кому мы ныне прибегнем, и у кого милости попросим и кто нас помилует»... Но естественные в устах народа, провожавшего своих князей (в летописи), эти скорбные возгласы мало убедительны в данном случае, когда они обращены к князю-ребенку, еще ни для кого не бывшему «государем милостивым».
Еще ярче отражения фольклорной поэтики в плаче матери князя Скопина-Шуйского в повести «О преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопина». Центральная часть этой повести, изображающая смерть воеводы, несомненно, обработала ранее сложившуюся историческую песню об этом событии. В плаче матери, которым она встречает дома тяжело заболевшего сына, сохранилась часть этой песни: «И восплакалась горко маги его родимая и во слезах говорит ему слово жалостно:
- В старину то я Скошшушке говаривала,
- Ты не езди, Скопин, во камемну Москву,
- Не дружи ты с дочерью Малютиной!
- Не послушал Скопин родну матушку,
- Уж поехал ты, Скопин, в каменну Москву,
- Подружился ты с дочерью Малютиной,
- Уж и съела кума молодого Скопиня,
- Пбгубила злодейка добре молодца!
- Но стоять уж Скопнну па резных ногах,
- Уж и быть Скопнну положенному,
- Во темной во могиле схороненному.
Влияние устной причети на книжников начала XVII в., как видно из приведенных примеров, проявилось довольно заметно. В той же манере причети где-то в Москве сложился в это время и плач Ксении Годуновой, сохранившийся в записи, сделанной для Ричарда Джемса. Горестные настроения, связанные с происходившими событиями, выражались в литературе разными приемами, и народная прнчеть была одним из наиболее популярных средств их изображения.
Летопись Киевской Руси дает первые примеры такого воздействия. Старшие княжеские жития продолжают развивать плачи в направлении, указанном летописью, но, с другой стороны, именно здесь плачи приобретают публицистический характер, уделяя в своей эпической части место оценке общественного подвига прославляемого князя. С начала XV в. лирический элемент плачей княжеских житий усиливается под влиянием растущего вообще интереса литературы к изображению психологической темы. В плачах приобретает первенствующее значение выражение личных горестных настроений и, поскольку эти плачи были вдовьими, — усиливается их близость к похоронной устной причети. К началу XVII в. этот тип литературного плача под пером патриарха Иова уходит от своего прототипа— плача Евдокии — и сближается с книжной риторикой. Несколько иначе шло развитие традиции устной причети в исторической повести.
Именно в начале XVII и., когда определенная группа исторических повестей обнаруживает тенденцию к отходу от старых приемов исторического повествования и к сближению с живой речью за счет книжных элементов, когда реалистичность изображения, характерная для литературы средних классов общества в XVII в., все сильнее ощущается сквозь условность ерэдневекового исторического стиля, — и плачи здесь больше чем когда-либо приобретают вид устной народной причети.