В последние месяцы 1837 года вышел пятый выпуск «Современника», посвященный памяти Пушкина. Книжка открывалась черновиком стихотворения Пушкина «Отцы отшельники и жены непорочны» со многими поправками, следами упорного и вдохновенного труда, зачеркиваниями, поисками единственно верного слова. На обороте рисунок — тоже пушкинский из рукописи.
«...Россия потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, размышлением и наукою, готовился действовать полною силою — потеря невозвратимая и ничем не вознаградимая,— отмечали издатели выпуска.— ...В бума-гаЖ, после него оставшихся, найдено много начатого, весьма мало конченного, с благоговейною любовью к его памяти мы сохраним все, что можно сохранить из сих драгоценных остатков; и они в свое время будут изданы в свет». После описания последних минут поэта в опубликованном здесь же письме Жуковского к отцу Пушкина помещались «Медный всадник. Петербургская повесть» (1833), «Сцены из рыцарских времен», стихи...
Новые пушкинские творения преисполнены такой свежести, силы, полета фантазии, мысли и чувства, что померкли толки об оскудении пушкинского таланта. Какими они предстали мелкими, ничтожными! Читатель видел Пушкина великим поэтом в пору расцвета необыкновенного дарования и готового к будущим художественным открытиям.
Открытиям этим не суждено было явиться, а публике предстояло заново открывать поэта.
Вторая половина XIX столетия — время, когда появились в официальной печати (а в 50-х годах в бесцензурной — они печатались Герценом и Огаревым) многие тексты поэта — известные по спискам, ходившим по рукам, и не знакомые вовсе.
Стали появляться в этот период воспоминания о поэте, первые материалы к его биографии. В условиях острой социальной борьбы, развития революционно-демократического движения, конфронтации реакционных сил, прогрессивных, либерально-демократических, когда литература оказалась единственной трибуной для выражения общественного мнения, отношение к Пушкину приобрело особое значение. Острые дискуссии и полемики вокруг толкования личности и творчества поэта, споры «за» и «против» поэта становились фактом социальной жизни, противоборства революционных и реакционных лагерей.
Интерес к образу поэта не был одинаковым в этот период. Пик внимания и интереса приходился на середину 50-х годов (в связи с изданием собрания сочинений Пушкина П. В. Анненковым), затем—на середину 60-х, ознаменованных выступлениями Д. Писарева. После полуторадесятилетнего затишья вновь привлекло интерес к поэту открытие памятника и связанные с ним торжества. Через семь лет отмечалось 50-летие со дня смерти Пушкина, и это же был год появления большого числа новых изданий в связи с окончанием срока прав на наследование... Конец века, 1899 год, ознаменован торжественным чествованием поэта в столетие со дня его рождения. Между этими взлетами интереса были периоды оттока читательских симпатий. Тогда порой и впрямь можно было поверить, поэту, признавшему, что
- Пушкиным воспитанное племя
- Втоптало в грязь им брошенное семя...
Но всякий раз интерес к творчеству и личности Пушкина возрождался и дискуссии вокруг его роли в истории русской культуры и для современности вспыхивали с новым жаром.
В этих спорах, не прекращавшихся до конца века, читатели разных поколений отвечали на вопросы, чем обогащает Пушкин новые поколения, какой отзвук рождает его наследие в умах и сердцах новых поколений. Необходимо было разобраться и в том, каким в действительности был поэт, что утверждает он своим личным опытом, к чему призывает новых своих читателей. В оборот вводились новые и новые факты, свидетельства исторических лиц, подробности жизни и творчества поэта, что требовало переосмысления представлений о нем, защиты той или иной концепции его натуры и доминирующих особенностей творческого облика. Примечательно, что во второй половине века полемики велись не только вокруг произведений поэта, фактов его жизни, в орбиту споров включаются и толкования пушкинского облика.
- «...Чем более... узнаю, тем более не надеюсь узнать...» В. Г. Белинский
В августе 1837 года в письме к М. А. Бакунину Белинский признавался другу: «Пушкин предстал мне в новом свете, как будто я его прочел в первый раз...» В этом признании поразительным образом запечатлелось ощущение, сходное для многих пушкинских современников и последующих его читателей. Он оказывался незнакомым, «вечно новым», неожиданным, непредсказуемым. Белинский был одним из первых, кто поставил целью охватить единым взором пушкинское наследие, и поразился необычному, новому впечатлению.
Толчком послужило потрясение глубоко пережитой гибели поэта на самом взлете творческих сил. Критик ознакомился с новыми творениями Пушкина и перечитал опубликованные при жизни поэта. Быть может, его мучила несправедливость сурового приговора, с горячностью молодости высказанного в «Литературных мечтаниях» в 1834 году. Он тогда утверждал, что завершился пушкинский период развития литературы, ибо «кончился» и сам Пушкин. Несколько смягчив общий тон надеждой на возрождение таланта, критик не снял остроты впечатления от категоричности общего вывода.
После 1834 года критик продолжал следить за деятельностью Пушкина, откликался на его издания, на публикации. Он был готов, по свидетельству друзей поэта, к сотрудничеству в «Современнике». Помешала смерть Пушкина.
«Поэт действительности» — формула самого Пушкина, обозначившая главный принцип его творчества и художественной системы. Воспользовавшись этой формулой, критик развил ее, обосновал справедливость ее применительно к творчеству поэта и придал более широкое, обобщающее значение.
Верность действительности связывается Белинским с отображением поэтом истинно русской жизни, с постижением национального характера. Это не провозглашается, но доказывается на основе анализа поэзии Пушкина, которая «удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом».
Строгость анализа и широта обобщений сочетались у критика с афористичностью, объемностью, поэтичностью оценок. Это тоже было ново и поразительно. Вчитываясь в строки его критических разборов, в отдельные положения его статей, по силе и глубине адекватные самой поэзии, современники обретали новое понимание, новое видение пушкинского стиха.
Сколько чувства, энергии и силы в слове критика: «...Стих Пушкина, в самобытных его пьесах, вдруг как бы сделавший крутой поворот или резкий разрыв в истории русской поэзии, нарушивший предание, явивший собою что-то небывавшее, не похожее ни на что прежнее,— этот стих был представителем новой, дотоле небывалой поэзии. И что же это за стих! Античная пластика и строгая простота сочетались в нем с обаятельною игрою романтической рифмы; все акустическое богатство, вся сила русского языка явились в нем в удивительной полноте; он нежен, сладостен, мягок, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть, и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатства мелодии и гармонии языка и рифмы, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения...» Завершая это определение, критик выводит тайну пафоса всей поэзии Пушкина из совершенного владения «поэтическим, художественным, артистическим стихом...».
