«Северный дневник» зачинался в 1960 году как разновидность путевого очерка, с самого начала, однако, создаваемого по законам художественного творчества. Па вопрос, можно ли считать, что в большинстве «герои «Северного дневника» — это реальные люди», писатель в цитированной уже беседе ответил: «Нет, как правило, они «придуманные». То есть встречались мне, конечно, чем-то похожие типы — взял одного, другого, третьего и слепил в уме...»
Описываемый Юрием Казаковым неоглядный край поражает прежде всего своей безграничностью: на севере убегает до самого полюса, вширь — от Мурманска до Чукотки. «А-а-а-а...» — проносится вдруг над озером крик. Он так слаб и невнятен, что сразу ощущаешь безмерность расстояний в этой пустыне». И еще столь же точное наблюдение: «Мы идем в голубоватом струящемся мареве по блеклой тундре, по сухому, хрустящему под ногой мху, мимо мертвых озер с торфяными берегами. Мы входим в низкий лес. Это не наш веселый шумящий лес, это что-то низкое, покорное, окаменевшее. Такие деревья бывают в театральной бутафорской, ими подчеркивают сумеречность и дикость какой-нибудь мифической преисподней. Здесь стволы их еще скручены в узлы и пригнуты к земле. Мучения и вековые пытки видны в каждом утолщении и в каждом изгибе». Люди здесь тоже своеобразны, как своеобразны их нравы, обычаи, дома, язык русский, но со своими оттенками. Вот западная часть Заполярья. Двина. Белое море. Вечер. Одиннадцать часов. «А небо все так же сияло, и море сияло, и становилось еще продолжительней, дальше и ниже, а мы — на высоком носу, раскидывавшем ледяные хлопья пены, — как бы все повышались, повышались и вроде летели уже — туда, где за горизонтом стояло невидимое нам, но видимое небу, и морю, и спящим птицам солнце». Если в мире, описанном Георгием Марковым, пахнет сосной и кедром, то здесь всюду «нас охватывает устойчивый свежий сильный запах рыбы. Царство леса, в котором мы были до сих пор, кончилось, мы вступаем в царство рыбы и моря...». «Море по цвету такое же, как все моря в мире, только еще нежней, еще слабей, и оно здесь всегда прохладно, потому что тут проходит Полярный круг, потому что тут вместилище всего свирепого и ледяного».
Писателю все интересно тут: и то, что команда старого пароходика «Юшара», по давней примете, перед выходом в море не убирает его, и то, что ужинают «на палубе, под солнцем, как на широчайшем столе» и что все радуются внезапному дождю, потому что «дождь перед выходом в море — добрая примета». Он все слышит, все замечает и все описывает с истинно чеховской безыскусственностью: море большое, холодное, потому как рядом Полярный круг и т. п. Оказавшись в деревне Койда, он обратил внимание на то, что избы «стоят, как корабли на покое. Все они повернуты окнами на юг, на лето, все длинны и высоки, с глухими стенами по бокам, с полукруглыми воротами сзади наверху, с бревенчатыми подъемами, которые называют здесь съездами.
В этих домах пахнет прошлым веком — старым деревом, старой одеждой, многолетней пылью... Почти все они выстроены семьдесят — сто лет назад, некоторые еще древнее, но все стоят, и крепко, и сносу им нет, В домах пахнет еще морем: рыбой, сухими водорослями, старыми сетями, сапогами, сшитыми из тюленьей кожи. Убранство большинства домов старинное — широкие деревянные кровати, шкафы, сделанные прадедом или привезенные из Норвегии, такие же старые стулья и лавки, древние медные рукомойники, древние фаянсовые тарелки, покрытые густой сетью трещин. Но есть и новый стиль: обилие вышивок, никелированные кровати с горкой подушек, диваны, зеркала на стенах, комоды, крашеные полы в половиках, приемники и открытки, приколотые где только возможно.
В этой деревне вот уже лет триста или четыреста живут поморы «койдена», как они сами себя называют. И жизнь каждого из них столь же сложна, наполнена трудом, разнообразными занятиями, мыслями и чувствами, как вообще жизнь любого человека на земле. Жизнь этих людей поэтична в самом изначальном значении этого слова».
Автору «Северного дневника» удалось по-своему раскрыть поэтичность жизни полюбившихся ему людей, акцентируя внимание не на исключительном, а на повседневном героизме их. Критики утверждали, что сделал он это с «тончайшим проникновением в человеческую душу», называли его очерки «рассказами с законченным сюжетом, очень четко, во всех подробностях вылепленными характерами», именовали этюды «музыкальными».
Писатель лишь наметил интересный характер, сознательно ограничившись штрихами. Сознательно, поскольку тут же сам заявил, что ему «как-то не хочется сейчас представлять жизнь этих людей во всей ее многообразности, во всей совокупности традиций, наследств, заветов отцов, новых ростков, которые знаменуют новое время, экономики всех тонких постоянных взаимоотношений, которыми спаяно это маленькое человеческое общество, живущее в тундре, на берегу моря, отделенное внешне от всего мира, но в то же время связанное с миром, потому что живет и работает оно не только во имя себя и своих детей, но и во имя неисчислимых других людей».
Быть может, многограннее других изображены в «Северном дневнике» звеньевой Илья Иванович Титов и старик Евлампий Александрович Котцов. Самого автора в них притягивает душевная определенность, нравственная чистота, честность, правдивость до резкости и, конечно, неповторимый колорит речи их. «Смотрю сейчас на ваш магнитофон,— скажет впоследствии Юрий Казаков журналистам,— и сердце слезами обливается: если б он у меня был в те годы! Сколько бы я за этими стариками записал! А потом лучшее бы обработал, и «Северный дневник» мой был бы куда подробнее, пристальнее. Ведь когда разговариваешь с человеком, записывать в блокнот не всегда удобно, да и не поспеешь. Манера-то говорить у каждого своя. А был бы магнитофон... В общем, упущено много».
