С каждым годом все острее ощущает поэт неустроенность, несправедливость окружающей его действительности. Его стихи второй половины 20-х годов переполнены ощущением "разлада всех основ человеческого в человеке" ("Ода Сальвадору Дали"), страстной тоской по упорядоченному, гармоничному миру ("Ода священному причастию"), призывами "любить определенное и точное". Но сам Лорка этой точности и определенности найти не мог. В состоянии душевного смятения поэт в 1929 г. отправляется в Соединенные Штаты.
То, что Лорка увидел здесь, поначалу ошеломило его своей откровенной, доведенной до крайнего предела антигуманностью. "Какая-то нечеловеческая архитектура и бешеный ритм жизни, геометрия и ощущение неустроенности. Несмотря на яростный темп жизни, радости там, однако, не сыщешь. И человек, и машина — только рабы времени..."—так позднее сформулировал Лорка свои первые впечатления от Нью-Йорка. Таким этот город предстал и в книге стихов "Поэт в Нью-Йорке" (El Poeta en Nueva York, стихи 1929 — 1930 гг., опубликованы в 1940 г.).
Как справедливо писал Арконада, "обычно столь ритмичный и ясный, Лорка обрушивается здесь на читателя и слушателя потоком бессвязных образов, темных намеков, загадочных словосочетаний, туманных мыслей, поэтических ресурсов". Эти перемены в поэтической манере Лорки часто связывают с влиянием сюрреализма. Это верно лишь в том смысле, что поэт прибегает здесь к некоторым характерным для сюрреалистов приемам образности. Однако конечные цели автора "Поэта в Нью-Йорке" и творцов сюрреалистической поэзии принципиально противоположны. Сюрреалисты стремились в своих стихах создавать некую "сверхреальность", не доступную разуму; Лорка же саму реальность Соединенных Штатов объявляет нелепой, противоречащей здравому смыслу и природе, которая и здесь остается критерием оценки действительности. А сюрреалистические приемы помогают ему адекватно воспроизвести тот разлад, тот стремительный и бессмысленный ритм жизни, который прежде всего поразил поэта. Вся цивилизация Соединенных Штатов — это трагическая пляска смерти (стихотворение "Пляска смерти" — Danza de la muerte). Страшен город, где "кровь течет по приводным ремням", кровь животных и птиц, приносимых в жертву аппетитам жителей этого "бьющегося в агонии города" (стихотворение "Нью-Йорк" — Nueva York). Но хозяевам города мало и этого:
Если они умножают, то умножают капли крови животных.
Если они делят — то делят капли крови людей,
Если они складывают —
То складывают реки крови.
(Пер. И. Тыняновой)
И вся эта жуткая арифметика крови подчинена лишь одному — жажде золота. Нигде ядовитая и смертоносная сила золота не ощущается так явственно, как на Уолл-стрите. "Он поражает своим холодом и жестокостью", — говорил поэт позднее. И нет ничего удивительного, что именно здесь справляет свою тризну Смерть.
Так Лорка от видимого движется к сути: благополучие и процветание Уолл-стрита зиждется на слезах, крови и жизнях миллионов бедняков. Впервые в поэзии Лорки появляется тема непримиримого конфликта богатых и бедных, рабовладельцев и рабов. Гневные интонации звучат все отчетливее: недаром стихотворение "Нью-Йорк" имеет подзаголовок: "описание и обвинение".
Из всех обездоленных, чьи страдания заставляют больно сжиматься сердце поэта, особое его сочувствие вызывают негры. "Мне хотелось,— признавался Лорка,— написать поэму о неграх Северной Америки и в особенности поведать о боли, которую испытывают негры от того лишь, что они негры..." И поэт в цикле "Негры" создает трагические картины горестей и бед угнетенной расы. В "Оде королю Гарлема" (Oda al геу de Harlem) поэт говорит:
О Гарлем! О Гарлем! О Гарлем!
Что может сравниться с тоской твоих глаз утомленных, с силой крови, текущей под темной твоей кожей, с жаждой мести немой под кровом гранатовой ночи.
(Пер. И. Тыняновой)
Но как ни тяжела судьба негров, Лорка убежден, что "со своей проникновенной печалью они превратились в духовную ось Америки. Негр, который так близок к истинной человеческой природе и природе вообще. Негр, который способен извлекать музыку из всего!.. Если исключить негритянское искусство, то в Соединенных Штатах останутся лишь механика и автоматизм". В этом духовном начале, сохраняющемся неграми и угнетенными вообще, и видит Лорка проблеск надежды на будущее.
Поэт, изведавший отчаяние при виде "дикости и безумия" Нью-Йорка, с облегчением вздыхает, покидая Америку. Не зря один из последних циклов сборника носит знаменательное название — "Бегство из Нью-Йорка" (Huida de Nueva York).
Опыт, приобретенный в США, не лег бесполезным грузом. Отныне Лорка познал всю меру своей писательской ответственности за судьбы мира, всю меру своей близости к "партии бедняков". В 30-х годах поэт, по свидетельству его близкого друга писательницы Марии-Тересы Леон, "склонялся к идеям социализма, или, как он сам говорил, к народу". В эти годы он неоднократно публично заявляет о своей приверженности к идеалам демократии, подписывает манифесты писателей против фашизма и подготовки империалистической войны, вступает в "Альянс антифашистской интеллигенции" и "Общество друзей РОССИИ". А главное, он стремится вести прямой и непосредственный разговор с народом о самом больном и волнующем. Именно поэтому в эти годы Лорка обращает преимущественное внимание на драматургию. Он продолжает, правда, работу над новыми стихами, создает поэму "Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу" (Llanto рог Ignacio Sanchez Mexias, 1935), циклы "Шесть галисийских стихотворений" (Seis poemas gallegos, 1935) и "Диван Тамарит" (Divan del Tamarit, 1936), но театр оттесняет поэзию.
