Поэма "За далью - даль" создавалась довольно долго - целое десятилетие (1950- 1960). Временная дистанция обусловила существенное различие между отдельными главами и отрезками произведения. Декларативные и несколько растянутые страницы сочетаются с написанными свежо и блестяще. Неповторимые черты личностного взгляда, манеры видения, строй поэтической речи, отличающий индивидуальный голос, - все это особенно ярко и обаятельно, когда воспроизводится то, что было особенно остро и глубоко пережито. Известно, что поэт, художник бывает наделен необычайной памятью о конкретных чувственных (зрительных, обонятельных, осязательных, слуховых, вкусовых) впечатлениях детства. Обратим внимание, как подробно отложился в памяти автора поэмы минутно-вечный отрезок младенческой поры:
И отсвет жара горнового
Под закопченным потолком,
И свежесть пола земляного,
И запах дыма с деготьком -
Привычны мне с тех пор, пожалуй,
Как там, взойдя к отцу в обед,
Мать на руках меня держала,
Когда ей было двадцать лет...
Параллель личной и общенациональной судьбы развертывается в произведении с каким-то внутренним спокойствием. Поэтическая речь не отличается экспрессией, однако скрытые, подспудно затаенные чувства ощущаются как очень глубокие и выстраданные. Твардовский не любит "себя выставлять на испод", он деликатен и застенчив перед читателем. Лишь добрая усмешка составляет эмоциональный тон многих глав. Путешествие по географическим широтам и просторам памяти сопровождается иногда символическими картинами за окном. Беспредельная степь, и только "Старообразные березки | Белеют голые, как кость". Чем-то древним веет от этого пейзажа. Образы и детали получают друг от друга ассоциативные отсветы. Само быстро несущееся навстречу время - глобальная метафора поезда, летящего навстречу громадным пространствам. Новое обретается и, не успев развернуться перед глазами, почти мгновенно проносится мимо, как "все, что ты уже терял | За неустанной встречной новью".
В главе "Литературный разговор" читатели метко критикуют писателя, а он рад, что им нужен "жар живой правдивой речи, а не вранья холодный дым". Автор не претендует на сверхзнание. Человеческая естественная ограниченность, сознание малости индивидуального опыта, суженности поля зрения, невозможности вникнуть во все и окончательно понять все - границы, которых не переступить. Даже когда поэт сам проехал через какие-нибудь места, нет оснований считать их освоенными: многие элементы жизненного пространства проходят, не касаясь чувств и интеллекта, как бы ни сожалел об этом путешественник ("И что за земли - знать не буду. | Во сне ушли из-под колес").
В "Далях", как коротко называл свой труд Твардовский, есть немало сценок, сжато и бегло, но довольно выразительно запечатлевших силуэты попутчиков, за которыми угадываются сложные характеры, явно не укладывающиеся в шаблонные схемы. Такова импровизированная зарисовка увиденного в коридоре вагона:
Где дама строгая в пижаме
Загромоздит порой проход,
Смущая щеголя с усами,
Что не растут такие сами
Без долгих вдумчивых забот.
Автор тепло вспоминает дом, простые человеческие отношения, дорогие с ранних детских лет: "Уют особенной цены, | Что с первой детскою кроваткой | У голой лепится стены..." Для него нет сомнения, что в каком-нибудь закопченном барачном углу можно встретить одухотворенность высшего порядка. Суровая сибирская земля - "недоброй славы край глухой" - внушает одновременно и горделивое сознание широты и простора страны, и непонятное поначалу чувство вины, немого укора. Поэт не может забыть, что Сибирь для многих была чужой, постылой, проклинаемой - местом ссылки, каторги, неволи. С этим горьким мотивом связана глава "Друг детства".
Во второй половине 1960-х годов завершена поэма "По праву памяти", задуманная как продолжение "За далью - даль". Она обращена и к тем, кто "из другого поколенья", и к ровесникам поэта. Первая глава "Перед отлетом" была опубликована в последнем прижизненном сборнике как отдельное стихотворение. Все остальные главы увидели свет только в 1987 г. Каждая глава отражает важнейшие события в жизни героя и страны. Первая описывает юность героя. Это как бы глубокий археологический слой: "Давно ли? - Жизнь тому назад". Вторая глава "Сын за отца не отвечает" - узловая. Автор гневно, с публицистической остротой, обнажает суть грубого вмешательства власти в сферу семейную, в результате которого библейские, издревле мыслимые как теплые, добрые, исполненные любви понятия отец и сын становятся искаженными до гротеска. Толкование сталинской фразы об отце и сыне теперь требует знаний не только филологических:
Пять слов по счету, ровно пять.
Но что они в себя вмещают,
Вам, молодым, не вдруг обнять.
"То был отец, то вдруг он - враг". Какое смятение в душе юноши! Сколь привлекательны идеи равенства, братства, вытекающие из христианских заветов, и почему нужно делать такой страшный выбор - между родным отцом и благородной идеей, когда на деле оказывалось, что выбор этот - между отцом и жизнью? Так глубока рана в душе, что, будучи уже в зрелых летах, герой восклицает: "О годы юности немилой..." Искренний порыв идти в ногу со временем оборачивается для лирического героя горькой иронией: оставивший отцовский дом для активного участия в строительстве новой жизни сын для вершителей народных судеб лишь щепка, которую именуют "отродьем, | Не сыном даже, а сынком".
Но сыновнее сердце хранит верную любовь к отцу-труженику. О ней напоминает возникающее в памяти видение отцовских рук: "В узлах из жил и сухожилий, | В мослах поскрюченных перстов", неразгибающихся, загрубевших в работе: "отдельных не было мозолей - | Сплошная. Подлинно - кулак!" Отец-кулак землю "кропил своим бесплатным потом". Слово возвращает нас к религиозному ритуалу, и развивающаяся аналогия обогащает авторский анализ минувшего.
Облик "отца народов" приобретает демонические черты, в тексте возникают лермонтовские реминисценции: "Он говорил: иди за мною, | Оставь отца и мать свою..." Демон, увлекающий жертву, пожалуй, менее страшен, нежели новоявленный сеятель смерти, убивающий в душе все, что не освящено его именем. Нравственные заветы для переставших верить в настоящего Бога оказались перевернутыми. И - что особенно горько - агрессивные законы демона приняты как свои рядовыми участниками мистерии.
А мы, кичась неверьем в Бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца и мать отринь.
Пафос третьей главы - в критике беспамятства, пассивного ожидания указаний сверху, которое сродни языческому поклонению: "Нет, дай нам знак верховной воли, | Дай откровенье божества". Своей инфантильностью, безответственностью иные современники заслужили снисходительную иронию: "Как наигравшиеся дети, | Что из отлучки взрослых ждут". Автор горячо выступает в защиту истинного знания о прошлом, - только это может помочь людям по-настоящему выдержать испытания, сохранить человеческое лицо.
Особой силы жизнеутверждения, глубокой мудрости исполнена поздняя лирика Твардовского. Ее совершенство оказалось неожиданным даже для многих ровесников поэта, воспринявших ее, как заметил К. Симонов, "в заскорузлом для потрясения поэзией немолодом возрасте". "И поразило не то, как она написана, хотя и это поразительно, а то, как в ней подумано о жизни, с какой глубиной, печалью и мужеством, заставлявшими заново подумать о самом себе, как живешь и как пишешь". В одном из стихотворений, посвященных поэзии, описано, какие требования предъявляет к себе возмужавший мастер:
От сладких слез, что наготове,
По крайней мере удержись.
Года обязывают строже,
О прежних вспышках не жалей.
Не шутка быть себя моложе,
Труднее быть себя зрелей.
События войны в поздних стихотворениях Твардовского видятся сквозь толщу переживаний и раздумий последующих лет. Они уже будто припорошены пылью времени, и авторский голос размеренно спокоен, но это не означает, что в стихах главенствует логика: через оболочку строгой сдержанности читатель острее чувствует высокое напряжение эмоций. Отпечаток эпической отстраненности лежит на стихотворении, посвященном погибшим:
Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли -
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми пошли,
И женщины, и девушки-девчонки,
Подружки, сестры наши, медсестренки,
Что шли на смерть и повстречались с ней
В родных краях иль на чужой сторонке.
Пластичность, свойственная большим эпическим произведениям, постепенно трансформируется. Некоторые стихотворные образы, приобретая многозначность, симфоничность звучания, приближаются к символическим. Таков образ камня в стихотворении "Дробится рваный цоколь монумента" (1963). Оно посвящено, по-видимому, уничтожению памятников Сталину, рассчитанных на тысячелетнее стояние. Грустная усмешка слышится за отвлеченным, казалось бы, обобщением: "Чрезмерная о вечности забота - | Она, по справедливости, не впрок". Однако суетные и спешные хлопоты об уничтожении памяти об ошибках и зле прошлого тоже не заслуживают одобрения, более того, воспринимаются с явной долей язвительности: "Чрезмерная забота о забвенье | Немалых тоже требует трудов". После ярких картин и злободневных сентенций появляется новая, лишенная эмоциональной окраски формула, может быть, более важная, чем прежние. Авторский взгляд возвышается над сиюминутным и историческим, каким-то космическим холодом веет от последней фразы: "Но дело в том, | Что сам собою камень, - | Он не бывает ни добром, ни злом". К стихотворению о судьбе русской крестьянки, пережившей в молодости насильственное переселение с родной земли, Твардовский выбирает эпиграфом строки из народной песни:
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
