"Антилидер" - повествование о феномене личности, испытывающей ненависть ко всему, что выделяется из ряда. Конечно же, можно расслышать в этом комплексе антилидерства и чисто русскую, чисто российскую ноту. Социальную, историческую, национальную - какую хотите. Горы ученых статей и книг посвящены саморазрушительным тенденциям в русском характере, и Куренков в определенной мере подтверждает эти сокрушительные для нас ученые наблюдения. Никак не может устоять-выстоять национальный герой, вечный, на самом-то деле, антигерой, вечный (вечная) разрушитель(ница): от Онегина и Печорина до Анны Карениной и Настасьи Филипповны... Почему-то именно этим героям наркотически привержена русская словесность - а вовсе не удачникам, не "успешным людям", не "строителям". Заколдованный круг, страна (привет Пьецуху), заколдованная настойчивыми в своей деструктивности персонажами. Эта разрушительность - вне воли персонажа, она столь же экзистенциальна, как и нахождение в "свите". Куренков ничего не может с собой поделать, он не в силах себя остановить - заложенная в нем агрессивность сильнее его. Агрессивность проявляется, как фотопленка - от наплывающей агрессивности темнеет не только лицом, но всем телом, что и отмечает любящая жена, безуспешно пытающаяся его остановить.
Только поначалу может показаться, что эта ненависть социальна - и вектор ее направлен от "пролетария" (Куренков - сантехник) в сторону "интеллигенции" (в "Отставшем" один из персонажей, бывший зек, саркастически бросает: "Интеллектуалы!"). Нет, она, эта ненависть, в Куренкове копится по отношению к любому превосходящему его либо деньгами, либо умом, либо силой - вплоть до могучего физически уголовника, которого он жаждет уничтожить, уже отбывая рядом свой срок. Куренков прикован к своей агрессивности, как Сизиф к известному камню, и каждый раз, встречаясь с кем-то, в чем-то его превосходящим, он готов к разрушению. В этом экзистенциальном характере прозы и заключалось принципиальное отличие Маканина от других, печатающихся и непечатающихся. Он не был ни советским, ни антисоветским писателем - он был сам по себе, этой непохожестью, несводимостью к определенной категории (будь то шестидесятники, сорокалетние, "почвенники", "городские" писатели, диссиденты), отдельностью сильно смущая литературно-критические умы.
Не только персонажи, но и главные - по-маканински музыкальные - темы и мотивы тоже перетекают из повествования в повествование, разрабатываясь по-новому - в вариациях. Перед "Антилидером" Маканин закончит "Гражданина убегающего": "...всю свою жизнь он, Павел Алексеевич Костюков, был разрушителем". Композиция та же: в центре повествования - и авторского внимания - феномен разрушителя, а динамика повествования, все убыстряясь, устремляясь к финалу, к смерти, как к последней точке догнавшего разрушителя разрушения, обернувшегося, накинувшегося на него самого в виде смертельной быстротечной болезни - динамика эта прослежена через все стадии существования Костюкова, разрушителя природы, то есть самой жизни. В Костюкове, несмотря на как бы подчеркнутую автором "человечность" ("В конце концов, он - один из людей"), со второго абзаца акцентированно заявлено и дьявольское: характеристика дьявола - хромота ("Прихрамывая, он шел, шел вдоль ручья..."), пес, мгновенно возникающий при этой хромоте ("Ко мне! - крикнул он псу"). Отношения с природой, с окружающим миром, с женщинами (вот она, проверка русского человека - рандеву) у Костюкова столь же амбивалентны, как и его дьявольско-человеческая двойственность: "Если бы Костюкову, хотя бы и в шутку, сказали, что человечество в целом устроено таким образом, что разрушает оно именно то, что любит, и что в разрушении-то и состоит подчас итог любви,- ...он бы, пожалуй, поверил и даже принял на свой счет как понятное". Рассказ же, после этой "обманки" с умозаключениями, не то что подтверждает или опровергает их, а выводит к сущностям, где любые выводы будут несостоятельны. И даже бессмысленны. Интерес Маканина - не столько к "человеку" (и тем более не к "людям"), сколько к сущностям. Автор как бы выпаривает суть до квинтэссенции, возводя ее чуть ли не к мании своего персонажа. В повести "Где сходилось небо с холмами" он воображает, скажем, сообщающимися сосудами (по принципу "Ключарева и Алимушкина") уже и не людей, а сами сущности культуры (музыку авторскую и песенный фольклор). Чем успешнее работает композитор, родившийся в уральском поселке, чем сильнее становится его, авторская, музыка, - тем беднее уральская песня, высыхая, замещаясь убогим примитивом (а именно она питала - да и питает сейчас, постепенно иссыхая - его, автора, сочинения). Даже смерть родителей, катастрофы, пожары, гибель людей, все это вместе, уничтожающее жизнь, а не только фольклор, вымываемый городской цивилизацией, - все это зловеще подпитывает авторскую музыку. И - платит за нее.
Если в рассказах конца 70-х - начала 80-х Маканин, как бы разыгрывая партию, решал определенную задачу, исходя из определенных обстоятельств, в которые он математически выверенно погружал своих героев, доказывал теорему, то теперь они - т. е. герои - порою вообще оставляются им за ненадобностью. Или возникают в качестве иллюстративного материала - к тезисам, размышлениям автора, как в рассказе (или все-таки эссе? нет, рассказе) "Нешумные", где подробное, очень маканинское описание "феномена собрания" переходит в описание скучной повседневной работы профессиональных, наемных убийц (нет, не новорусских киллеров, а именно что профессионалов из организации), отнюдь не лишенных трогательных, чисто человеческих привязанностей - вроде любви к собственному потомству. Интонация не меняется на протяжении всего рассказа - это качество сохраняется и в "Сюре в Пролетарском районе", где рядом с сугубо человеческими приметами (и масштабами) обычной жизни (у Колиной подружки Клавы была здоровая привычка спать с открытым настежь окном, потому что Клава, повар по профессии, проводит много часов у плиты и ей даже ночью душно) возникают сюрреалистические фантазмы (вроде огромной руки, которая этого самого Колю через это самое окно - вся, целиком, пролезть не может, но два нашаривающих пальца прошли - ловит). Или - в нарезанном на фрагменты (от одного до нескольких абзацев, впрочем, может быть и одна - всего-навсего - фраза) повествовании "Там была пара...", где рассказчик занимает "возрастную нишу человека, греющегося возле молодости".
Мотивировка первоначальная - еще с "Голосами" связанная - была, на мой взгляд, самокритичной: уйти от "модели", от жесткой конструкции, от лекал, по которым кроилась вещь. Стать свободным - в том числе от самого себя, уйти от своего собственного отягощающего наследия. От непременной сюжетности. От персонажности.
