О творчестве Достоевского и других русских писателей Рильке писал: «Жизнь русского человека целиком протекает под знаком склоненного чела, под знаком глубоких раздумий... Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его и переживает и страдает вместе с ним, как будто перед ним его собственное лицо в час несчастья». «Он стремится найти в нем собственные мысли, собственное страдание и те глухие дороги, по которым прошлись долгие бессонные ночи, оставив эти следы».23 Эти слова — ключ не только к пониманию Рильке гуманизма Достоевского и гуманизма русской литературы вообще, но и лирической атмосферы тех двух книг немецкого поэта, в которых по-разному сказались сложно преломленные мотивы, навеянные чтением Достоевского — сборника стихов «Часослов» (1899—1905) и романа «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1908—1910).
В «Часослове» складываются характерные для поэзии зрелого Рильке черты образа поэта-мыслителя и созерцателя, стремящегося познать истину жизни в ее сокровенной глубине, в ее напряженных взлетах и падениях, радостях и горе. В страданиях людей и пройденных ими «глухих дорогах», в их «бедности и смерти» поэт стремится отыскать путь к пониманию своей жизни и своего назначения как художника-творца. Гуманизм Толстого и Достоевского, способность их самих и их героев отречься от фальшивого богатства и слиться с миром «бедных людей», чтобы почувствовать таящуюся в каждом мгновении трепетную подлинность «живой жизни», становится для Рильке примером служения поэзии больному и одинокому человеку современных, «потерянных навеки» «больших городов» с их «унижением» и «жестоким обманом».
В написанных позднее в Париже «Записках Мальте Лауридса Бригге» Рильке избирает близкую к романам Достоевского форму лирической исповеди героя. Поэт Мальте Лауридс Бригге — хрупкий и болезненный потомок датской патрицианской семьи, стремящийся разобраться в потоке безотчетно сменяющих друг друга в его памяти семейных воспоминаний и ассоциаций — по своему психологическому складу далек от персонажей Достоевского: скорее в нем предвосхищены черты главного героя позднейшей прустовской эпопеи. И тем не менее в размышлениях Мальте, описании его одиноких страданий и блужданий по Парижу нередко ощущается прямое отражение размышлений героя «Бедных людей» Достоевского, а в самом тоне «Записок» слышится отзвук его тихого и грустного голоса. А один из интереснейших эпизодов «Записок» — новелла о встрече героя в Петербурге, в «номерах» с чиновником Николаем Кузьмичом, о самораздвоении этого чиновника и о его проекте основать банк для сохранения избыточного времени — непосредственно возвращает читателя к проблематике повестей о чиновнике Достоевского 1840-х годов, фантастические мотивы которых Рильке мог воспринять как непосредственно, так и из «вторых рук», — через известные ему образцы русской прозы времен раннего символизма.
При всем глубоком своеобразии трепетно-любовного отношения Рильке к России и к Достоевскому на отношении этом лежит печать той эпохи, когда оно сформировалось. Рильке посетил Россию в начале XX в., до революции 1905 г. И хотя после этого австрийский поэт продолжал напряженно думать о ней, а в конце жизни он стал современником новой, советской России, в сознании его постоянно продолжал жить образ той России, какую он увидел в 1899—1900 гг., — России бескрайних полей и почерневших деревенских изб, церквей и монастырей. Не случайно отречение Толстого от своего художественного творчества Рильке воспринял как малопонятное ему и, в сущности, прискорбное недоразумение. Не только Россия революционного пролетариата, но и Россия крестьянских мятежей, Россия 1905 года вообще остались вне поля зрения австрийского поэта. Та «святая» Русь, к которой он относился с глубокой и трогательной любовью, которая мощно притягивала его и противостояла в его глазах буржуазной Европе, была Россия, еще не знавшая освободительного движения, не прошедшая через школу революции и борьбы классов.
После 1905 г. такое отношение к России становилось все менее возможным. Если в восприятии Рильке и многих других людей его поколения тихая и «святая» Россия противостояла греховной Европе, то в последующий период исторические судьбы Европы и России всё чаще связывались в сознании немецких писателей, выступили в историческом переплетении, в единстве.
